«В каком еще театре? С какой еще командой?»

«В „Театре на Таганке“. Со сборной командой Советского Союза по художественной гимнастике. Разговор исчерпан, товарищ. И не надо притворяться, что вы звоните из Индии!»

Отбой. Разъединение.

Он встал и закачался. Куда-то надо идти, но куда? Юст, так тебя так, ты где? Издалека донеслось: «Я приближаюсь. Подожди, никуда не ходи!» Он взял за горло «Слоновую» и сделал шаг в сторону слабо мерцающего балкона. Мерцала апертура для выхода вовне, то есть для начала. СПЧ мгновенно выскочил из всех зеркал и пошел в присядочку. Рожа его менялась от Килькичева к Хрущеву, через Брежнева и Суслова. Расшвыривая их всех и разгоняя все сгущающийся сонм белесых мух, Роберт твердыми шагами шествовал на балкон. Сейчас надо будет преодолеть препятствие и далее плыть вовне. Хватит ли силы в моем тощем животе, в опустошенных ногах? В руках почему-то он был уверен. Взялся за балку балкона, оттолкнулся ногами и перекатился вовне, из электричества во мрак.

Интересно, что впоследствии, возвращаясь к этому (избыточно) ужасному кульбиту, Роберт не мог вспомнить ни удара о планету, ни боли, вызванной этим ударом. Первое, что он вспомнил, была бесконечная череда шестируких и шестиногих богов, проходящих мимо него в бесстрастном шествии. Он не был уверен, что это было множество одинаковых богов, производящих одновременно одинаковые движения. Возможно, это был один и тот же бог, повторяющийся в бесчисленных копиях.

Тело Роберта было распростерто на вершине клумбы среди засыпающих гладиолусов. Возможно, что именно эта черноземная подушка предохранила его кости от множественных переломов, а внутренние органы от фатальных разрывов… В общем, он был жив.

В тот день Юстинаускаса бередил непонятный страх за друга, и вот сейчас, сжигаемый этим страхом, он ворвался в их «люкс» через несколько секунд после описанного выше порыва вовне. Бутыль со слоном на этикетке подкатилась ему под ноги. Телефонная трубка свисала на шнуре. В следующий миг он увидел пролом в балконе. Уцепившись за оставшиеся прутья решетки, могучий литовец спрыгнул на балкон четвертого этажа, потом на балкон третьего этажа, потом на балкон второго этажа, откуда он спрыгнул уже прямо на клумбу.

Роберт лежал перед ним лицом вверх, освещенный садовым фонарем. «Склифо… Склифо… Склифосовского», — бормотал он в бреду и прерывался только тогда, когда улетал к шестируким богам или когда прерывалось дыхание. Юстас не решался давить ему на грудную клетку, боясь повредить явно поломанный и немного сдвинутый костяк. Он был в отчаянии: нет, это просто немыслимо — терять такого поэта, такого классного парня! Вдруг вспомнил, как их учили на сборах команды пловцов спасать тех, кто терял сознание в воде; дышать рот в рот! Тогда он прижал свои губы к окровавленным губам Роберта и пустил в ход мощную помпу своих легких. Через несколько минут Роберт спросил довольно спокойным тоном: «Юст, откуда ты взялся?»

К этому моменту вокруг них уже собралась группа служащих отеля. Подбегали главная переводчица делегации мисс Салганик и едва не рехнувшийся от ужаса советник Блябкин. Подвывая сиреной, по аллеям парка к клумбе подъезжала карета «скорой помощи».

Около месяца Роберт Эр провел в военном госпитале на окраине Нью-Дели. Его там здорово подлечили. Мощный молодой организм справился с множественными внутренними кровоизлияниями. Подкожные гематомы рассосались. Ребра зажили. Левая голень все еще была в гипсе, однако он хорошо научился передвигаться на костылях и много времени проводил в саду, подсвистывая всевозможным канарейкам.

Однажды к нему подошел корреспондент влиятельной лондонской газеты Крис Эванс. Улыбнулся. «Привет, Роберт! Узнаваете ли мьеня?» Он был главой московского бюро своей газеты. Типичный западный журналист: пиджачок в «селедочную косточку», в нагрудном кармане стило «Монблан», из бокового кармана высовывается записная книжка «Молескин».

Они уселись рядом в плетеных креслах. Им принесли минеральной воды. Крис поинтересовался, каким образом произошел этот избыточно малоприятный инцидент. Роберт улыбнулся с избыточной безмятежностью. Да вот, знаете ли, оступился. Был под градусом, ну и брякнулся, хер его знает как. Пил в тот день абрикосовую водку из Гоа. Жжет огнем; никому не советую.

Эванс что-то черкнул в своем «Молескине», как будто одной линией можно запечатлеть две продолжительные фразы. Демонстрировал благорасположение и полную необязательность этой почти случайной беседы. Дескать, хотите отвечать, отвечайте; не хотите, поговорим о колибри. Не испытывал ли Роберт в тот день какой-нибудь острой депрессии? В ответ Роберт помахал зажатой в двух пальцах сигаретой. Нет-нет, ничего особенного не было. Просто нелепость. А почему вы спрашиваете?

Журналист должен не только задавать вопросы, но также быть готовым ответить на вопрос, адресованный ему самому. Эванс отложил записную книжку и взволнованно, путаясь в предлогах и окончаниях, объяснил поэту причину этого интервью. Дело в том, что Запад до сих пор не знает, что произошло в начале марта за стенами Кремля. Ходят невнятные слухи, что послесталинское поколение поэтов подверглось остракизму. Будто бы одной мишенью неосталинистов стал поэт Роберт Эр, известный своей патриотической направленностью. Никто у нас не знает, кто был в авангарде «погромников» — Шешелин, Килькичев, Суслов, Андропов? Иногда даже проскальзывает намек на неблаговидную роль НиДельфы-НиКиты Сергеевича Хрущева, но это, я надеюсь, лишь некоторая фальсификация. Вы бы не хотели, Роберт, хотя бы слегка расширить наши горизонты?

Все преувеличено, произнес Роберт, откидываясь в кресле и поднимая к солнцу свое лицо с зажмуренными глазами. Можете доверять этому Роберту как человеку, упавшему извне на нашу планету. Многие там несли всякую чепуху, особенно графоман Грибочуев, однако большинство следовало по антисталинскому курсу, разработанному нашим лидером НиДельфой Хрущевым. Остракизма не было, дружище Эванс. Административных мер не применялось, иначе я бы не оказался в Индии, а прозаик Ваксон — в Аргентине.

На этот раз журналист отвлекся к своему блокноту минуты на две-три. Потом поднял на поэта умные доброжелательные глаза. Примерно то же самое говорил на эту тему Антон Антонович. Кто? Роберт не сразу понял, что речь идет о друге Антошке, о «мальчике с резвостью жонглера». Эванс подтвердил, что он говорит об Андреотисе. Тот только что вернулся из Прибалтики, где он путешествовал с красавицей Софьей Теофиловой. Говорит, что написал толстую тетрадь стихов. У Роберта в глазах появилось то, что Эванс не раз замечал в глазах различных советских беженцев, то, что он называл Moscow Weather. Что они находят в этом городище, где повсюду несет казармой?

«Случайно, Крис, не видели ли вы Нэллу?»

«Ах, она неотразимая, эта мисс Аххо!»

«Я не об этом. Как у нее со стихами?»

«Супёрб! Весь город весьма удивлялся ее поэмой „Дождь“».

«Вы ее читали?»

«Да, и даже старательно перевел в английский».

«О чем там, не уловили?»

«Это чистая поэтри, Роберт, подобно чисто кристалл. Дождь о дождь, однако с намеканием на ваших биг боссес, ну, вожаки».