держались отчужденно. Мусульманское государство Омейядов было стеснено мощными, не поддающимися поглощению традициями восточносредиземноморского побережья.

К востоку, однако, арабское правление установилось более основательно. Гарнизонные города Куфа и Басра были основаны недавно и не испорчены чуждым прошлым. Кроме того, в Месопотамии и Персии мусульманский правящий класс мог воспользоваться почти неисчерпаемым человеческим ресурсом. Ибо арабы поглотили империю Сасанидов целиком. Не было такого государства, на которое мог ориентироваться перс, в отличие от христиан Средиземноморья, которые все еще ориентировались на Византию. В районах Иранского нагорья зороастризм продолжал существовать. Живая зороастрийская полемика в IX веке, например, породила злую легенду, беспокоившую средневековый и ренессансный христианский мир: легенду о трех обманщиках – Моисее, Христе и Мухаммеде (ироническая ремарка из далекой Персии насчет трех сил, которые в наибольшей степени занимали людей Средиземноморья в наш период!). Однако общее направление поздней Сасанидской державы состояло в отождествлении религии и общества: они были «близнецами». По этой причине у персов так и не выработалось страстное чувство своей религиозной идентичности, которое удерживало Омейядов на почтительном расстоянии от христиан средиземноморского побережья. Хосров I научил дикханов, персидских придворных джентльменов, полагаться на сильного правителя в Месопотамии. При арабах дикханы быстро сделались незаменимыми. Они принялись спокойно брать приступом правящий класс Арабской империи. К середине VIII века они сделались опорой нового мусульманского государства. Оно снова стало их империей, и теперь уже на прекрасном арабском языке они высмеивали строптивых бедуинов, которые позволили себе поставить пути пустыни выше степенного величия престола Хосровов.

Таким образом, на протяжении столетия после основания Багдада, особенно в правление Харун ар-Рашида (788–809) и его преемников, мир, который не утратил связи с позднеантичными корнями, переживал свой финальный расцвет в своей последней, мусульманской и арабоязычной ипостаси.

Багдад находился всего в 32 милях от пустынных залов Ктесифона. Для возвышения халифа перед прочими арабскими военачальниками использовался сасанидский придворный церемониал. Чиновники халифа стремились восстановить сказочное изобилие времен Хосрова II Парвиза. В их культуре возрождался придворный этос, возникший при Хосрове I Ануширване: арабский благородный человек IX века все еще обязан был знать, «кому из своих вассалов Ардашир [основатель империи Сасанидов] даровал царское достоинство».

Первое существенное знакомство арабов с греческой философией происходило по каналам, впервые налаженным в VI веке. Не прямой контакт с Византией, а традиционный эллинизм сирийских клириков в Месопотамии питал придворных Харун ар-Рашида переводами Платона, Аристотеля и Галена, точно так же как прежде он служил любознательности Хосрова I Ануширвана.

Месопотамия возвратила себе центральное положение, утраченное со времен Александра Македонского. Багдад, окруженный кольцом городских стен, ничем не был обязан великим городам Римской империи: он являлся типичным круглым городом, характерным для Ассирии и Центральной Азии. Средиземноморские города оскудевали по мере того, как большие караваны обходили их стороной, ведя торговлю с помощью верблюдов вдоль песчаных океанов, протянувшихся от Сахары до пустыни Гоби. В Северной Африке и Сирии деревни, которые прежде отправляли масло и зерно в Рим и Константинополь через море, утонули в песке. Средиземноморское побережье из сердца цивилизованного мира незаметно превратилось в глухую окраину великой евразийской империи.

Ибо новые коммерческие возможности были в персидских руках. И в персидских же руках возродилась извечная прелесть Дальней Азии, как это было в раннесасанидский период. Можно было увидеть мечеть и храм огня рядом с рыночными площадями Логана и Кантона. Китайские военнопленные из Центральной Азии принесли с собой секрет производства бумаги в Багдад в 751 году. Синдбад-мореход не счел бы Средиземноморье достойным своего внимания, ибо богатства и интересы империи Аббасидов направлялись вниз по Тигру и Евфрату к морскому пути, связывающему Басру напрямую с Кантоном.

Тяготение к востоку огромной массы Персии явилось спасением Европы. Не греческий огонь византийского флота под Константинополем в 717 году и не франкская конница Карла Мартелла под Туром в 732 году остановили арабскую военную машину, а основание Багдада. С утверждением Аббасидского халифата малоизменчивые идеалы организованной и дорогостоящей имперской администрации пришли на смену пугающей подвижности бедуинских войск. В новом гражданском мире солдат был так же неуместен, как был он неуместен среди досужих аристократов Запада в IV веке. Кровавые отношения священной войны, в которые ранние арабы сначала вступили с остальным миром, уступили место скрупулезной дипломатии, созданной по образцу протокола персидского ancient régime. При дворе халифов казалось, что мир вращается как заведенный вокруг Багдада словно в сказочном церемониале царя царей. Перед тем как Карл Великий был венчан как римский император, он получил от Харун ар-Рашида большой плащ и слона по имени Абуль-Аббас. Плохо знал это франкский монарх, но этим даром халиф лишь повторил освященный веками жест Хосрова I Ануширвана, когда во время великого весеннего праздника царь царей щедро раздавал дары из ненужной одежды и животных своим покорным слугам.

В западном воображении мусульманская империя являлась квинтэссенцией восточной мощи. Ислам обязан своей общей направленностью не Мухаммеду и не легко приспосабливавшимся завоевателям VII века, но масштабным возрождением восточных, персидских традиций в VIII–IX веках.

Деление между Востоком и Западом, размывшееся в ходе позднеантичного противостояния между Византией и Персией по всей линии Плодородного полумесяца, установилось по побережью самого Средиземноморья. Исламский мир отвернулся от своих бедных соседей-христиан за морем. Культурный человек заимствовал язык из пустыни, а тип культуры – из Восточной Месопотамии. В этом более устойчивом мире, возникшем в результате масштабного изменения культурного баланса, Западная Европа могла создать собственную идентичность. Но исследователь поздней Античности, который осознает, скольким европейская культура обязана плодотворному обмену между жителями Плодородного полумесяца, одним своим концом открытого морской державе, а другим – Иранскому нагорью, может оценить убытки от той пропасти, которая разверзлась в Средиземноморье на время Средних веков.

Библиография

По причинам, которые я уже изложил, эта книга не может быть лишь историей заката и падения Римской империи. Эта проблема породила множество образцов тонкого анализа экономической и политической слабости римского государства. Из свежего см.: Walbank F. W. The Awful Revolution. Liverpool, 1969 и ученый обзор Mazzarino S. The End of the Ancient World. London, 1966. Не является моя книга и обзором административных и социальных структур, о которых см. фундаментальный труд: Jones A. H. M. The Later Roman Empire. Oxford, 1964. 3 vols. – далее Jones. LRE.

Меняющиеся отношения между социальными группами в римском мире и взаимодействие их разнородного наследия касаются меня непосредственно – об этом предмете: MacMullen R. Soldier and Civilian in the Later Roman Empire. Cambridge, MA, 1963 и Idem. Enemies of the Roman Order. Oxford, 1967 содержат много ценного.