– К чему бы это, – пробормотал Мика.

– Избавиться от страданий можно, обретя правильные устремления, – заметил Моисей.

– Что значит «правильные устремления»? – поинтересовался Мика и подумал: «Зачем я спрашиваю, к чему ответ на этот вопрос?»

– Правильно надеяться на Аллаха одного. Все устремления, ожидания и надежды направлять лишь на него одного, ведь лишь он может менять положение людей, – ответил Мухаммед.

И трое продолжили общаться между собой. Каждый говорил на языке своей веры, и никого не смущало, что они выдают опровергающие друг друга высказывания. Мика слушал мирную непринужденную беседу и думал: вот оно, дружественное пространство единого Бога, именуемое измененным сознанием. А выглядит все таким прекрасным, и, наверное, вот такой могла бы быть идеальная вселенная. «Учись, – сказал он себе, – и найдешь способ разговорить Молчуна». Они встретились взглядами, и Молчун показал язык. Мика не задумываясь ответил тем же, и они одновременно улыбнулись друг другу.

Весь день они переглядывались, а на прогулке, куда им обоим разрешили пойти, Молчун подошел к Мике и попросил сигарету. Прикурив от зажигалки санитара, они присели на лавочку.

– Погодка что надо, – глубокомысленно произнес Молчун, – весной пахнет. Кстати, я – Василий.

– Ага, прикольно, Василий Васильев, – ответил Мика, – приятно познакомиться. Михаил.

– Вообще-то не люблю весну, – Василий прицокнул, – слякоть, грязища везде, жуть невозможная.

– Ага, – поддакнул Мика.

– Ну а так-то неплохо же: теплеет, природа просыпается, птицы прилетают, гнезда вьют, – заметил Василий, – я вот стрижей люблю, они шустрые, вообще не садятся на землю никогда, все в полете делают: и едят, и размножаются.

– Красавцы, – хмыкнул Мика. – А мы как-то с сестрой спасли стрижа в детстве. Он выздоровел и улетел, а мы скучали по нему.

– Твоя сестра – ведьма, – процедил Василий.

– С чего бы? – Мика с трудом сохранял спокойствие.

– У нас мужик лежал в пятом, Хорбовский у него фамилия была. Он все время нес что-то про Город на облаках и белых стрижей, – Василий сплюнул. – А потом эта практикантка, твоя сестра, появилась, зашла к нему в палату, он как кинется на нее с воплями! Я как раз на дежурстве был.

– И что потом? – Мика внимательно смотрел на Молчуна.

– Сам знаешь, суп с котом, убила она его, – сплюнул Василий.

– Как она это сделала? – как можно равнодушнее спросил Мика.

– Он кинулся на нее, заорал что-то вроде: «Ведьма, ты сводишь меня с ума», – сдавленно произнес Василий, – я услышал, забежал в палату, вколол ему. Девчонка была белая, как простыня, и так… улыбалась, явно не в себе, но помогла привязать его к кровати.

Василий замолчал.

– А потом? – немного подождав, спросил Мика.

– Да что ты заладил: потом-потом. Хрен с хвостом! Ничего! – огрызнулся Васильев. – Ночь настала, вот что. Я дежурил, а эта девчонка, Элина, со мной сидела на посту, мы болтали обо всякой ерунде. В пятом отделении камеры везде, Хорбовский в отдельной палате был. Я его проверил около двенадцати, он был в отключке, ну ты ж сам представляешь, каково это.

Мика кивнул. Воспоминания об успокоительном и «мягкой фиксации» были свежими.

– Ну вот, я покурить пошел, а девчонка на посту осталась, меня десять минут не было, – продолжил Василий. – И знаешь, что случилось за эти десять минут?

– Что?

– Девчонка зашла к Хорбовскому, – Василий понизил голос, – развязала и загипнотизировала его! И он, представляешь, сделал себе удавку из ремня и повесился на решетке окна. Я к нему зашел около шести утра, а он висит, голубчик!

– Ага, – Мика затушил сигарету и бросил бычок в урну, – ты сам, что ли, видел, как она его развязывала?

– Не видел, но кто, если не она? Там больше не было никого! – прошипел Василий.

– А запись? Ты же сам сказал: камеры везде, там должно было записаться все, что на самом деле произошло.

– Так она ведьма, я ж тебе объясняю! – повысил голос Василий. И перешел на полушепот: – Стерла кусок записи силой мысли, я так думаю, и все. Я им говорил: «Она это сделала!» Девчонку-то допросили и отпустили, я ее больше не видел, уволилась, говорят. А меня допрашивали-допрашивали, дело завели на меня, типа я его привязал не по протоколу, и он сумел освободиться. Да как же не по протоколу-то! Я десять лет проработал! В итоге вот, запихали в отделение. Типа у меня галлюцинации, шиза и все такое прочее. Да я ж сам медбрат, е-мае. И я нор-маль-ный!

– Ага, – согласился Мика, – мы все нормальные, и ты, и я. Поэтому мы здесь.

– Не веришь? – зло процедил Василий.

– В то, что ты – нормальный? – спросил Мика.

– В то, что она его убила! – снова повысил голос Василий.

– Нет, – усмехнулся Мика, – зачем ей нужно было его развязывать, если он представлял для нее угрозу? Как можно человека в отключке поднять с кровати и заставить повеситься? А потом еще… м-м-м, что ты там сказал: «стереть запись силой мысли»…

– Да пошел ты, – сплюнул Василий и отошел в сторону.

* * *

Ночью снова снилась Элли.

– Мы уйдем по лестнице в наш Город Снегов, и никто не найдет нас. Мы пройдем триста шагов…

– Не продолжай, – застонал Мика, – ненавижу эту песню.

– Раньше она была твоя любимая, – возразила Элли, – ты всегда просил меня спеть ее перед сном. И на концертах пел ее первой всегда. И даже альбом…

– Нет, – перебил Мика, – она была твоя любимая. А у меня таких не было.

– А как же песня обо мне?

– Она умерла вместе с тобой.

– Я же тебе уже тысячу раз сказала, что я жива!

– Докажи! Ты приходишь и, как в детстве, дуришь мне голову! Я в Деда Мороза не верил с первого класса, а в твой Город Снегов верил до двенадцати лет!

– А сейчас? – грустно спросила Элли.

– Слушай, Эл, у меня депрессия, а не шизофрения. Мы же были как близнецы. Мы сначала смотрели друг на друга, а потом на других. Между нами было какое-то особое знание вселенной. Мне не хватает нашего языка без слов. Того, как мы могли взглядом сказать друг другу так много. Я смотрю в зеркало и вижу твое лицо вместо своего отражения. Господи, что мне с этим делать?!

– Тебе грустно?

– Эл, почему люди думают, что депрессия – это когда тебе грустно? Это капец не грустно, Эл, это – темнота, которая ползет к тебе, проникает в каждую клетку. Она высасывает все эмоции, забирает все, опустошает, обездвиживает. Не печаль или гнев, а… беспомощность! Вот что! Представь: ты просыпаешься, а мир вокруг бесцветен. Выходишь на улицу, где нет звуков, дуновения ветра и запахов. Ты ешь и не ощущаешь вкуса пищи. Обнимаешь кого-то и чувствуешь себя абсолютно одиноким. Это не плохое настроение,