– А Зинчук?

– Зинчук принималась действовать. Намечала план. Разбивала на этапы. Если быстро долететь не получалось, двигалась с упорством улитки, ползущей на Фудзи.

– Зачем? – Бабкин оторвался от записей.

– Что зачем?

– Зачем улитка туда полезла? Никогда не понимал. Холодно же. Замерзнет на фиг.

– Пьяная была, – выдвинул версию Макар.

– То есть хлебнула сакэ – и пошкандыбала?

– Как вариант.

– Поклеп возводишь, – возразил Бабкин. – Это была приличная улитка. Сидела под горой, вдруг глядит – подкрадывается француз с бутылкой шабли. Голодный! Ну, она и рванула…

– Жить захочешь – и не на Фудзи вскарабкаешься.

Маша осуждающе взглянула на ухмыляющихся Бабкина с Илюшиным.

– Так, вы закончили обсуждение моллюска?

– Кстати, у нашей биологички прозвище было – Головоногое, – поделился Бабкин.

– А у нас физик – Буравчик, – сказал Макар. – Бешеного темперамента был дядька!

– Я вас сейчас убью обоих, – пообещала Маша. – Благо у меня даже опыт есть, по мнению следователя. Макар, ты зачем меня начал расспрашивать про Юльку?

Илюшин сделался серьезным.

– Хотел проверить одну теорию.

– Проверил?

– Нет пока. Ты так и не сказала, нравилась она тебе или нет.

– Потому что вы меня перебили со своей пьяной улиткой!

– Мы больше не будем, – покаялся Бабкин и пробежал глазами свои записи. – Остановились на том, что Зинчук была упорная девчушка.

– Упрямая тихоня, всегда сама по себе, – кивнула Маша. – По-моему, ей нравилось быть одиночкой. Я страдала от того, что у меня не было настоящих подруг, а ее это устраивало.

Она поднялась и подошла к окну. В темном стекле было видно только ее отражение.

– Про склонность к нестандартным решениям… – сказала Маша, водя пальцем по холодному стеклу. – В одиннадцатом Юлька влюбилась в Лёшку Демьянова. Тут надо пояснить, что Демьянов был самым красивым мальчиком в нашем классе.

За ее спиной угрожающе фыркнул Бабкин.

– Можешь не фыркать, – обернулась Маша. – Он действительно был красавчик: нос прямой, лоб высокий, губы резные – прямо римская скульптура. Но ужасно самовлюбленный! Говорил о себе с гордостью: «Я – сын офицера!» Папаша у него был военный.

– Нашла в кого влюбиться!

– Как мы выражались в школе, Юльке ничего не светило. Демьянов был избалован вниманием девочек. А тут какая-то Зинчук! И вот тогда во всей красе проявился Юлькин характер. Я бы на ее месте тихо страдала и любовалась Демьяновым издалека. А она взялась за дело.

– Грудь нарастила? – деловито спросил Бабкин.

– Вульгарный ты тип, Серега! – упрекнул его Макар. – Маш, я не поддерживаю этого питекантропа, прошу иметь в виду.

– Вообще-то он почти угадал.

Маша рассмеялась, глядя на их вытянувшиеся лица.

– Не грудь, конечно. Я пошутила! Для начала Юлька отправилась в парикмахерский салон и стала блондинкой. Мы только пальцами покрутили у виска. Во-первых, все понимали, зачем она это делает. Во-вторых, ей не шло. Но лишь до тех пор, пока она не заявилась на уроки в полном боевом макияже. Ресницы изогнуты, губы пухлые и манящие – ух, да мы просто обалдели все, когда она вошла в класс! Завуч, увидев Юльку, забилась в конвульсиях и отправила ее смывать косметику, но Демьянов успел заинтересоваться.

– Метод прост и эффективен! – восхитился Бабкин. – Должен снова признать, что ваша Зинчук была далеко не дура.

– А потом она укоротила свою юбку, и метод стал еще эффективнее!

– Красавчик клюнул на эту мормышку?

– Да. То есть нет. То есть не знаю.

Сергей перестал писать.

– Как это?

– Я заболела, – объяснила Маша. – Успела только увидеть, как Демьянов водит клювом за Юлькой. Что-то у них намечалось! Может, она добилась своего, но, когда я вернулась через полтора месяца, все вращалось на прежних орбитах, как и не было ничего. Только Зинчук постриглась и опять перекрасилась, но это все уже было не то.

– А Рогозина?

– Рогозина сияла, – несколько удивленно ответила Маша. – Ее обычное состояние.

– Судя по тому, что ты рассказываешь, – проворчал Бабкин, – правильнее сравнивать ее не с солнцем, а с черной дырой, поглощающей свет других.

Маша хотела ответить, что он во многом прав. Но внезапно почувствовала себя неуютно. Ее охватило чувство, будто кто-то смотрит на нее, то ли сверху, то ли с улицы, как если бы птица зависла напротив окна. Она быстро обернулась, словно желая застать врасплох уличную темноту.

Ночь распласталась по оконному стеклу. Никакой птицы, конечно, не было. Никого не было и быть не могло… Однако ощущение, что в нее вглядываются, не исчезало.

Маша поежилась и задернула шторы.

Уверенный голос Макара окончательно развеял морок.

– Вот здесь собака и порылась!

– Похоже на то, – согласился Бабкин. – Тогда ясно, почему все в курсе, а Машка нет.

– Вы о чем? – она переводила взгляд с одного на другого.

– О том, что случилось, пока ты болела!

Макар спрыгнул со стола и упруго зашагал по комнате. Бабкин с завистью наблюдал за ним.

С пространством у Илюшина были свои отношения. Макар обладал способностью любое помещение разворачивать в беговую дорожку. Его уверенность в том, что даже трех квадратных метров вполне хватит для недолгой пробежки, творила чудеса: метры вытягивались и разрешали использовать их, как ему вздумается.

Если Бабкин хотел походить по комнате, чтобы размяться, он врезался в шкаф, запинался о табуретку и доводил люстру до желчного старческого дребезжания. Если то же самое делал Илюшин, табуретка вилась у него под ногами, как отменно дрессированный пудель, шкаф вжимался в стену, люстра предупредительно втягивала подвески. Ничем иным Сергей не мог объяснить, как Илюшин может наматывать километры по тесной хрущевке, ни разу не сбившись с темпа и не насажав синяков острыми углами мебели.

В отличие от Макара, Бабкину для полноценных размышлений нужен был покой. Маша однажды сказала, что, если бы их двоих заколдовали, один бы стал деревом, а другой каким-нибудь юрким хищным зверьком вроде хорька. «Во-во, – согласился тогда Сергей. – Сновал бы по мне и гадил на голову. То есть принципиально ничего бы не изменилось».

Илюшин кружил между столом и кроватью.

– А знаешь, чего я жду? – шепнула Маша. – Что он однажды ускорится и понесется по стенам.

– Как мотоциклисты в цирке!

– Ага!

Внезапно Макар замер.