— Агата! — вскочил отец.

— Она? — спросила Бабушка. — Кто?

— Мама! — кричала Агата зло и горько. — Говорила, что любит! Неправда! Все неправда! И ты такая же! Ты только лжешь и лжешь! Но ты еще и пустая внутри, а значит, вдвойне лжешь! Ненавижу ее! И тебя тоже!

Агата стремительно кинулась прочь из дома, со всей силы хлопнув дверью. Отец бросился за ней, но Бабушка его остановила:

— Я сама.

Она выскользнула из зала и полетела, как птица, легко и быстро.

Такому спринту позавидовал бы любой чемпион. Мы, задыхаясь, только выкатились на лужайку, а Бабушка уже догоняла Агату, что неслась по тротуару, крича ей что-то вслед. Внезапно Агата метнулась через дорогу, и появился автомобиль, которого никто не заметил, пронзительно завизжали тормоза, оглушающе взревел гудок в слепящем сиянии фар. Агата обернулась… Бабушка оттолкнула ее, и машина с невероятной силой врезалась в нашу драгоценную электрическую мечту, подбросила ее вверх, простершую руки, словно в немом укоре, словно она хотела пожурить это чудовище, и она перевернулась еще несколько раз, пока машина останавливалась, и я увидел Агату, невредимую, а Бабушка все еще катилась по дороге целых пятьдесят ярдов, пока не застыла, ударившись обо что-то, и тогда все мы, что замерли там, на дороге, отчаянно закричали.

Затем наступила тишина, лишь Агата тихо всхлипывала, сжавшись в комочек на асфальте.

А мы все еще стояли без движения, застыв на пороге смерти, боялись перешагнуть его, посмотреть на то, что лежало теперь за машиной, и на Агату, и мы, заревев во весь голос, молились лишь об одном, и отец плакал с нами…

Нет, нет, о, боже, только не это…

Агата подняла голову, и мы заглянули в ее глаза, глаза оракула, что видел слишком много зла, и не хочет больше ничего видеть, и не хочет больше жить. Мы видели, как она посмотрела туда, где лежало исковерканное женское тело, и глаза ее были мокрыми. Веки ее сомкнулись, она закрыла лицо руками и залилась слезами.

Я сделал шаг, еще один, и еще, и, когда подбежал к сестренке, она свернулась калачиком, спрятав голову в плечи, и рыдала так, что я испуганно подумал, будто никогда уже не дозовусь ее, будто все мои старания и усилия окажутся напрасными, неважно, буду ли я просить, умолять ее или грозить ей. Все, что слышалось из глубин ее существа, погребенного тяжестью новой утраты и горя, было уже знакомыми нам словами: «Я же говорила вам, ложь, все это ложь… они обе… и та, и другая… лгали, лгали мне, обе лгали!»

Я опустился на колени, обняв ее, проверяя, цела ли она, хотя бы снаружи, потому что идти туда, где лежала Бабушка, не было смысла, и я все обнимал и утешал Агату и плакал вместе с ней, и рядом на коленях был отец, и все это походило на молитву посреди пустынной улицы, и я сказал, давясь слезами:

— Агата, милая, какая «другая»?

— Другая, что умерла! — ревела Агата.

— Наша мама?

— Наша мама, — простонала она, вся дрожа, сжавшись еще сильнее, как младенец, — наша мама, мамочка, она умерла, и Бабушка тоже умерла, обещала любить нас, обещала, что будет другой, обещала, что… а теперь… Ненавижу ее и маму, ненавижу их!

— Ну разумеется, — послышался голос. — Ну конечно. Я действительно глупа, раз не смогла предвидеть этого.

Голос такой знакомый. В нас будто молния ударила.

Одним прыжком мы оказались на ногах.

Агата сощурилась, поморгала, широко открыла глаза, попыталась встать и оцепенела.

— Какая же я глупая, — сказала Бабушка, стоя на краю нашего круга, то ли поминального, то ли молитвенного.

— Бабушка… — прошептали мы.

Она возвышалась над нами, плачущими, державшимися за руки. Мы все еще не верили своим глазам.

— Ты умерла! — закричала Агата. — Машина, она же…

— Сбила меня, да, — тихо подтвердила Бабушка. — Швырнула вверх, да еще переехала, порядком перетряхнув мои микросхемы. Я даже испугалась, что могу отключиться, если это чувство так называется. Но затем я села, встряхнулась хорошенько, подобрала пару молекул краски, что потеряла на асфальте, и вот я здесь, машина, которую нельзя сломать. Я снова с вами.

— Я думала, что ты… — продолжала Агата.

— Само собой, — ответила Бабушка. — Любой другой бы погиб, если бы ему так досталось. Но только не я, дорогая моя Агата. Теперь я понимаю, почему ты боялась меня и не верила мне. Ты просто не знала. А у меня не было возможности доказать тебе это. Как это глупо с моей стороны! Секундочку…

Где-то в своей голове, или в своем теле, или в самой своей сущности она искала что-то хорошо забытое старое, какую-то диковину, которую хотела показать нам. Затем удовлетворенно кивнула:

— Вот, нашла. Книга о воспитании детей, над которой смеялись много лет назад, в которой женщина, написавшая ее, предостерегала родителей: «Делайте все, что угодно, только не умирайте. Ваши дети никогда не простят вам этого».

— Простят… — послышался чей-то тихий шепот.

— «Как могут дети понять и принять то, что вас больше нет, что вы никогда не вернетесь к ним, не попросив прощения, не оставив даже записки, ничего?»

— Они не поймут, — сказал я.

— Итак, — сказала Бабушка, вставая на колени вместе с нами возле Агаты, которая снова плакала, но не слезами, что душили ее недавно — то были слезы радости. — Итак, мама покинула тебя, Агата. Как могла ты после такого кому-то поверить? Если все умирают, если все в конце концов уйдут, кому вообще можно верить? И когда появилась я, мудрая, но такая глупая, ведь я обязана была знать, я не понимала, почему ты меня отвергла. А ты просто и честно боялась, что я не останусь с вами, что я лгу вам, что я тоже уязвима. Два таких ухода, две смерти всего в один год — это слишком много. Но теперь ты понимаешь, Абигайль?

— Агата, — машинально поправила ее сестренка.

— Понимаешь, что я навсегда, навсегда теперь с вами?

— Да, да! — заплакала счастливая Агата, и мы тоже плакали с ней, обнявшись, а вокруг собирались люди, вылезая из остановившихся машин, чтобы узнать, пострадал ли кто-нибудь и нужна ли нам помощь.

Вот и конец этой истории.

Хотя, пожалуй, не совсем конец.

Мы жили долго и счастливо.

Все вместе: Бабушка, Агата-Агамемнон-Абигайль, Тимоти и я, Том, и наш папа.

Наша Бабушка была нашим маяком в огромном океане литературы, среди величественных памятников латыни, испанского и греческого, в глубинах, где скрывался Моби Дик, пускавший сверкающие струи, в тихих заводях поэзии, что утешали в трудную минуту и забавляли в часы покоя. Бабушка была нашим вечным, неизменным маятником, нашими часами на все времена, всегда была рядом, днем и ночью, сидя у наших кроватей, если мы болели: прохлада ее касания освежала пылающие лица, а прохладная родниковая вода смачивала наши пересохшие рты. Десять тысяч раз каждое утро она подстригала нашу лужайку, заросшую дикими цветами, десять тысяч раз она обходила наш дом, запоминая каждую пылинку, нашептывая нам по ночам что-то очень важное.