Затем я увидел, что английские артиллеристы побросали орудия и бегут. В это же мгновение наши кирасиры ринулись на каре. Был слышен ужасный шум, вопли, бряцание оружия, ржанье лошадей, иногда выстрелы. Шум затихал и возобновлялся снова. Мимо фермы промчалось несколько лошадей с развевающейся гривой без всадников; некоторые волочили за собой седоков, запутавшихся в стременах.

Так продолжалось около часа.

За кирасирами Мило двинулись уланы, за уланами снова кирасиры, затем конные гренадеры, драгуны и т. д. Все они мчались вскачь на каре и махали саблями в воздухе.

При всякой атаке казалось, что кавалерия уничтожит все, но когда трубы играли отступление и эскадроны, преследуемые картечью, возвращались обратно, чтобы снова выстроиться в боевой порядок, мы по-прежнему видели среди дыма красные ряды врагов, крепких, как стена.

Англичане — хорошие солдаты. К тому же они знали, что Блюхер идет им на помощь.

К шести часам мы все-таки уничтожили половину их каре, но лошади наших кирасир после двадцати атак, совершенных на глинистой и размякшей от дождя почве, не могли больше двигаться среди груды тел.

Наступила ночь. Поле битвы позади нас пустело. Равнина, где мы провели ночь, была совсем покинута. Там оставалась лишь старая гвардия, находившаяся в резерве. Часть войск двинулась направо против пруссаков, а другая часть прямо — на англичан.

Мы были поражены этим.

Уже темнело, когда на лестнице появился капитан Флорантен и сурово крикнул нам:

— Солдаты, пришел час победить или умереть!

Я вспомнил, что такой фразой кончалась прокламация Наполеона.

Мы спустились с чердака. На дворе все было серым от наступавшей ночи. Трупы, валявшиеся около стен, уже закоченели.

Капитан выстроил нас на левой части двора, другой батальон был выстроен направо. Барабаны забили в последний раз на этой ферме, и мы двинулись через маленькую калитку в сад. Мы шли гуськом, нагибаясь.

Стены сада были разрушены. Вдоль развалины сидели раненые. Один забинтовывал себе голову, другой — руку или ногу. Здесь же находился маркитант в большой соломенной шляпе с повозкой, запряженной ослом. Здесь же стояло несколько изможденных от усталости лошадей, покрытых грязью и кровью и напоминавших старых кляч.

Какая разница была теперь с тем, что мы видели утром! Наши войска находились в состоянии полнейшего хаоса. Всего лишь через три дня битвы мы были в таком же виде, в каком были при Лейпциге после кампании, длившейся целый год. Только два наших батальона были в некотором порядке.

Мы не ели со вчерашнего вечера, мы целый день дрались, наши силы иссякли, и голод давал себя знать. Не удивительно, что с наступлением ночи даже самыми храбрыми овладела робость.

Но мы еще не были побеждены. Кирасиры еще держались в домике! Повсюду был слышен лишь один крик:

— Подходит гвардия!

Да, гвардия наконец появилась…

Тот, кто не видел момента, как гвардия появляется на поле битвы, никогда не смогут себе представить, с какой верой солдаты относятся к этому избранному войску и какую силу и храбрость придает им появление гвардии.

Солдаты старой гвардии почти все были крестьянами перед эпохой Республики. Это были высокие, худые, крепко сложенные молодцы. Когда-то они трудились в поте лица на помещиков и монастыри, потом они восстали, как и весь народ, и скоро пошли в солдаты и исходили всю Европу. Наполеон руководил ими, заботился о них, хорошо платил. Гвардейцы смотрели на себя, словно на владельцев большой фермы, которую надо защищать и приумножать. Воюя, они боролись за свое собственное благополучие. Они не признавали больше ни родства, ни свойства, ни дружбы. Они знали только императора, который был для них богом. Гвардейцы до такой степени привыкли маршировать, выстраиваться, заряжать, стрелять, колоть штыком, что все это делалось у них как-то само собой.

Гвардия была правой рукой императора. Когда в рядах говорили: «гвардия наступает», это значило: «битва выиграна».

В это мгновение после стольких отраженных атак и при виде наступления пруссаков с фланга солдаты говорили:

— Это решительный удар.

При этом все добавляли мысленно: «Если он потерпит неудачу, все погибло!» Поэтому-то мы все не сводили глаз с наступавшей гвардии.

Ее вел тот же Ней, который руководил кирасирами. Император знал, что никто лучше Нея не сможет вести гвардию.

Наполеон долго медлил, прежде чем пустить в дело гвардию. Он рассчитывал, что кавалерия, руководимая Неем, уничтожит все, или что Груши со своим 32-тысячным отрядом, заслышав канонаду, подойдет во время и его можно будет послать вместо гвардии. 30–40 тысяч рядовых солдат можно набрать вновь, а чтобы создать такую гвардию, надо двадцать пять лет и пятьдесят побед. Гвардия заключала в себе все, что было в армии самого лучшего, твердого и сильного.

И вот эта гвардия явилась на поле битвы. Ней, старик Фриан и два-три других генерала шли впереди. Мы видели только одно это. Все прочее — и канонада, и ружейная пальба и крики раненых, — все было забыто.

Англичане поняли, что их ждет решительный удар и соединили все свои силы, чтобы встретить атаку.

Можно было подумать, что снова поле битвы опустело. Там более не стреляли или потому, что укрепления были разрушены, или потому, что неприятель перестраивался. Зато справа, со стороны Фишемона, канонада стала вдвое громче. Центр битвы, по-видимому, был перенесен туда. Мы не осмеливались подумать, что там пруссаки, что это новая армия, готовая раздавить нас. Вдруг галопом примчался офицер генерального штаба с криком:

— Груши! Маршал Груши приближается!

В тот же момент четыре батальона гвардии свернули с шоссе влево, чтобы обойти сад и начать атаку.

Сколько раз после я вспоминал эту ночную атаку и сколько раз слышал рассказы о ней! Если судить по рассказам, можно подумать, что нападала только одна гвардия и в нее в одну летела картечь. Но это не так. В этой ужасной атаке приняла участие вся наша армия, все остатки левого фланга и центра, все, что оставалось от кавалерии, поредевшей после шестичасового боя, все, кто еще держались на ногах и могли двигать руками, все, кто еще был жив и не хотел отдать себя на растерзание.

Барабаны били наступление. Наши пушки снова открыли огонь. Впереди все молчало. Ряд английских орудий казался покинутым. По-видимому, некоторые пушки были увезены. Только, когда мы поднялись выше, в нас посыпалась картечь, и мы поняли, что нас поджидают.

Мы увидели, что англичане, немцы, бельгийцы и ганноверцы, словом — все, с кем мы рубились с самого утра, отступили немного и там приготовились к атаке. Многие раненые вернулись тогда назад, и гвардия осталась почти одна. На нее сыпались пули и картечь, она смыкала ряды и заметно таяла под выстрелами. Через двадцать минут у всех офицеров были перебиты лошади. Гвардию остановил ужасный огонь, который был так силен, что даже мы, в двухстах шагах позади, не слышали из-за него своих собственных выстрелов.