Население хорошо относилось к нам, называло нас защитниками родины.

Первого июля нас перевели в Сен-Клу. Здесь мы увидели множество дворцов, садов, чудесные аллеи, громадные деревья. Трудно представить себе что-нибудь более красивое!

На другой день нас снова перевели к Вожирару. По городу ходили тревожные слухи. Никто ничего толком не знал.

Около деревни Исси на нас напал неприятель. Мы до полуночи боролись с ним, защищая столицу. Народ помогал нам — выносил раненых из-под прусского огня, а женщины ухаживали за ними.

Нельзя передать нашего отчаяния. Нам казалось, что мы обесславлены тем, что нас заставили отступить так далеко. Да, я бы хотел не видеть этого бедствия!

Двенадцать дней назад я не представлял себе Франции так хорошо. Глядя теперь на Париж, с его бесчисленными дворцами и колокольнями, я думал: «Вот она Франция! Вот что создали наши предки в течение столетий. Какое несчастие, что пруссаки и англичане дошли сюда!»

В четыре часа ночи мы с новым воодушевлением атаковали пруссаков и отняли позиции, которые потеряли накануне. Как раз тогда генералы сообщили нам, что заключено перемирие. Это было 3 июля 1815 года.

Мы думали, что это перемирие заключено для того, чтобы подготовить Францию к общему восстанию против врагов. К несчастью, большинство так устало от Наполеона и солдат, что было радо пожертвовать даже родиной, лишь бы от них избавиться. Они обвиняли во всем императора, заявляли, что не будь его, не было бы всех этих бедствий.

Народ думал так, как дедушка Гульден, но у него не было ни ружей, ни патронов.

Четвертого стали известны условия перемирия: пруссаки и англичане займут заставы Парижа, французская армия отступит за Луару.

Когда нам стали известны эти условия, нас охватил такой гнев и ненависть, что многие стали ломать ружья и рвать мундиры. Все кричали:

— Нас предали!..

Старые офицеры, бледные, как смерть, горько плакали. Никто не мог нас успокоить. Мы были завоеванным народом! Две тысячи лет станут рассказывать, как англичане и пруссаки взяли Париж! Но позор за сдачу не должен пасть на наши головы!

Пятого числа батальон был переведен к Монруж. Движение к Луаре началось. Солдаты говорили:

— Кто же мы такие? Разве наше начальство пруссаки? Если пруссаки велят нам идти по ту сторону Луары, так разве мы обязаны повиноваться? Нет, нет! Этого не должно быть. Раз нас предали, так мы уйдем. Нас ничто теперь не касается! Мы исполнили свой долг и повиноваться Блюхеру не хотим.

В тот же вечер началось дезертирование. Одни пошли направо, другие — налево. Мужчины в блузах и бедно одетые старые женщины, встречая нас на улицах, пытались утешать, но мы не нуждались в этом.

Я сказал Бюшу:

— Бросим все это и вернемся в Пфальцбург… в Харберг. Будем жить как честные люди. Если враги придут туда, то горцы и горожане сумеют защититься. Итак, в путь!

В батальоне нас было пятнадцать из Лотарингии. Мы отправились все вместе. Одни шли в мундирах, другие имели только шинели, третьи купили блузы. Мы вышли на страсбургскую дорогу и пошли по ней. Каждый день мы делали по двенадцать с лишком миль.

Восьмого июля стало известно, что Людовик XVIII вернулся. Все экипажи и дилижансы уже были украшены белыми флагами. В деревнях служили благодарственные молебны. Мэры и их помощники благодарили Создателя за возвращение «возлюбленного монарха». Разные негодяи называли нас «бонапартистами» и даже натравливали на нас собак. Но мне не хочется говорить об этом. Люди такого сорта — позор для человечества. Мы не отвечали им и глядели на них с презрением. Кое-кто из нас грозил им палкой.

Однако этих господ поддерживали и жандармы. Раза три-четыре нас арестовывали. Жандармы спрашивали документы. Нас вели в мэрию, а негодяи заставляли нас кричать: «Да здравствует король!»

Старые солдаты предпочитали скорее идти в тюрьму. Бюш тоже хотел последовать их примеру, но я отговорил его:

— Не все ли нам равно, кричать: «Да здравствует Жан-Клод!» или «Жан-Никола!»? Все эти короли и императоры, прежние и теперешние, не пожертвуют волоском ради нашего спасения. Так зачем же мы будем из-за простого возгласа отдавать себя на растерзание? Это не идет! Раз мы слабее людей, которые нас заставляют кричать, так уступим им. Потом они сами переменят свои взгляды. Все меняется, остается неизменным лишь доброе сердце и здравый рассудок.

Наша группа все уменьшалась: то один, то другой сворачивал в свою родную деревню. После Туля мы с Бюшем остались лишь вдвоем.

В Эльзасе и Лотарингии мы застали печальную картину: хозяевами здесь были немцы и русские…

Наконец, 16 июля 1815 года, мы пришли в Миттельброн, последнее селение перед Пфальцбургом. Повсюду виднелись казаки и немецкие солдаты. Вокруг Пфальцбурга стояли пушки. Но ворота были открыты и можно было входить и выходить свободно.

Я вошел в Пфальцбург. Во всех окнах и дверях виднелись фигуры немецких солдат в белых киверах и белых мундирах. Теперь все были должны работать на них. А потом, вдобавок ко всему, заплатить им два миллиарда контрибуции.

Перед постоялым двором Хейтца я сказал Бюшу:

— Войдем… У меня ноги подгибаются.

Жена Хейтца, увидев меня, крикнула, всплескивая руками:

— Господи! Да ведь это Жозеф Берта! Боже милостивый, вот-то в городе удивятся!

Я вошел, сел, нагнулся над столом и заплакал. Тетушка Хейтц побежала в погреб за бутылкой вина. Бюш тоже плакал, стоя в углу. Ни он, ни я не могли выговорить ни слова. Мы думали о радости наших родных, нас взволновал вид знакомых мест. Когда мы немного пришли в себя, я сказал Бюшу:

— Ты пойди вперед… Надо предупредить Катрин и дядюшку Гульдена, чтобы не слишком их разволновать. Ты скажи им, что видел меня после битвы и что я не ранен, что после ты встречал меня в окрестностях Парижа и даже по дороге домой. А под конец скажи: «Он, вероятно, недалеко и скоро придет». Понял?

— Да, я понял, — сказал он, вставая. — Я так же поступлю в отношении моей бабушки, которая меня очень любит. Я пошлю кого-нибудь предупредить ее.

Он вышел. Я подождал немного. Тетушка Хейтц говорила что-то, но я ее не слушал. Я представлял себе мысленно дорогу, по которой идет Бюш. Вот он уже около дома… отворяет дверь… Я внезапно выбежал со словами:

— Я вам заплачу потом.

Я побежал домой. Мне показалось, двое-трое встречных сказали:

— Ба, да это Жозеф Берта!

Не помня ничего, я взбежал по лестнице нашего домика и затем услышал громкий крик. Катрин была в моих объятиях!

У меня закружилась голова. Только через несколько минут я очнулся. Я увидел дядюшку Гульдена, Жана Бюша, Катрин и я стал так рыдать, словно со мной случилось величайшее несчастие. Никто не говорил ни слова. Катрин сидела у меня на коленях, я целовал ее, она тоже плакала. Наконец я сказал: