Другой случай произошел с человеком из Нортумбрии по имени Дриктхельм. После многодневной болезни он ввечеру скончался, но уже наутро неожиданно воскрес. Жена была у его одра, он сказал, что восстал из мертвых и будет теперь жить иначе. Помолившись, он разделил имение на три части и отдал одну жене, другую — сыновьям, а третью — бедным. Потом попрощался со всеми и затворился в монастыре, где строгостью жизни засвидетельствовал все то несравненное и чудовищное, что произошло с ним в ночь смерти и о чем он рассказывал, так: «Лицо у моего проводника лучилось, одеяние сверкало. Мы шли молча, кажется, — на северо-восток. И вот оказались в долине — бездонной, бескрайней и бесконечной, слева от нас бушевал огонь, справа — вихрь со снегом и градом. Буря гнала из стороны в сторону толпы грешников, несчастные бросались от неугасимого огня в ледяную стужу и обратно, и так без конца. Я подумал, что это ад, но путеводный дух сказал: „Нет, это еще не ад“. Мы пошли дальше, сгустилась тьма, мне светил только мой вожатый. Из бездонного колодца один за другим взмывали бесчисленные шары черного огня и снова рушились вниз. Тут проводник покинул меня, я был один среди бессчетных шаров, полных душами грешников. Из жерла обдавало смрадом. Меня охватил страх. Потом, через некоторое время, показавшееся вечностью, я услышал за спиной жалобный стон и безжалостный хохот, как будто толпа глумилась над пойманной жертвой. Довольный и злобный сонм бесов тащил в самую глубь мрака пять душ. У одной я разглядел тонзуру, как у священника, следом мелькнула женщина. Они тут же исчезли в бездне, жалобы душ смешались с хохотом бесов в один нестройный гул. Духи зла, вынырнувшие из огненных глубин, окружили меня, пугая взглядом и пламенем, но не смея коснуться. Окруженный врагами и темнотой, я не знал, как спастись. И вдруг увидел на тропинке звезду, она росла и приближалась. Бесы скрылись, это был мой ангел. Он шагнул вправо, мы двинулись к югу, перешли от тьмы к свету, от света к блеску и увидели стену, бесконечную и вширь и ввысь. В ней не было ни дверей, ни окон, непонятно, зачем мы здесь оказались. Внезапно, сам не знаю как, я очутился наверху и увидел широкий цветущий луг, его аромат развеял зловоние адских застенков. Луг был полон людьми в белых нарядах. Дух вел меня мимо этих счастливцев, и я подумал, что это и есть рай, о котором я столько слышал, но он сказал: „Нет, это еще не рай“. Потом хлынул ослепительный свет, донеслись поющие голоса и запахло так чудесно, еще слаще прежнего. Мы было совсем вошли в царство неземных радостей, когда вожатый удержал меня и повернул назад. Потом он объяснил мне, что долина льда и пламени была чистилищем, колодец — жерлом ада, луг — местопребыванием праведников, ждущих Страшного суда, а край музыки и света — царствием небесным. И добавил: „Говорю тебе, возвращающемуся ныне в свое тело и мир людей: живи жизнью праведной и будешь на тех лугах, а потом в раю, ибо я оставлял тебя одного, чтобы справиться о твоей грядущей судьбе“. Тяжело мне было возвращаться в прежнее тело, но я не мог вымолвить ни слова и очнулся уже на земле».

В историях, которые я только что пересказал, мелькают картины, напоминающие — или предсказывающие — дантовские. Монах недоступен огню, который разжег не он, Беатриче тоже неуязвима для адского пламени («nè fiamma d’esto incendio non m’assale»[114]).

Справа от бескрайней долины мятется вихрь снега и града, секущий грешников; таково же наказание эпикурейцев в круге третьем. Нортумбрийца пугает минутная разлука с ангелом, Данте — с Вергилием («Vergilio a cui per mia salute die’mi»[115]). Дриктхельм не понимает, как ему удалось взобраться на стену, Данте — как он сумел миновать сумрачный Ахерон.

Куда интересней этих — разумеется, не исчерпанных здесь — соответствий те детали, которые Беда вплетает в рассказ, придавая загробным виденьям редкое правдоподобие. Напомню только оставшиеся на лице ожоги, способность ангела читать мысль человека, смешение хохота со стоном и замешательство героя перед высокой стеной. Может быть, пером историка здесь ведет устная традиция, но само это слияние личного и чудесного — черта уже дантовской поэтики, совершенно чуждая обыкновеньям аллегорической литературы.

Читал ли Данте «Церковную историю»? Вероятней всего, нет. Включение в круг богословов имени Беды (два его слога прямо-таки просятся в стих), строго говоря, ничего не доказывает. В Средние века люди полагались друг на друга и для того, чтобы усвоить авторитет ученого англосакса, не было ни малейшей необходимости штудировать его тома, так же как было вовсе не обязательно читать написанные на почти неведомом языке гомеровские поэмы, чтобы знать, что место Гомера («Mira colui con quella spada in mano»[116]) — рядом с Овидием, Луканом и Горацием. Важно и другое. Для нас Беда — историк Англии, для своих средневековых читателей — комментатор Писания, наставник в риторике и хронологии. История туманной в ту пору Британии вряд ли могла особенно увлечь Данте.

Знал ли Данте записанные Бедой видения или нет, куда менее существенно, чем факт, что Беда включил их в свои анналы, считая достойными памяти. Книга такого масштаба, как «Божественная комедия», не может быть отрезанной от всего мира, этакой случайной находкой одиночки: в нее внесли свой вклад многие люди и поколения людей. Изучение предшественников не имеет ничего общего с жалким трудом судебного или полицейского дознания: это исследование путей, испытаний, перипетий, проблесков и догадок человеческого Духа.

«ЧИСТИЛИЩЕ», I, 13

Как и все слова абстрактного характера, слово «метафора» представляет собою метафору, перенос, что оно и означает в переводе с греческого. Как правило, метафора состоит из двух частей. Одна часть тут же обращается в другую. Так, саксы называли море «путем кита» или «путем лебедя». В первом примере громадность кита соответствует громадности моря, во втором — изящество лебедя противопоставлено морской безбрежности. Нам никогда не узнать, ощущали ли эти соответствия те, кто создал метафоры. Стих 60 песни I{122} «Ада» звучит: «mi ripigneva là dove’l sol tace»[117].

Где лучи молчат; глагол, относящийся к области слуха, выражает зрительный образ. Вспомним известный стих «Энеиды»: «a Tenedo, tacitae per arnica silentia lunae»[118].

Я предлагаю посмотреть на взаимопроникновение двух частей метафоры в трех любопытных строках.

Первая строка — стих 13 песни I «Чистилища»: «Dolce color d’oriental zaffiro»[119].

Бути определяет сапфир как драгоценный камень, цветом от небесно-голубого до