40-х гг. прошлого века отмечена интересом, который проявили к философскому рассмотрению саудаде две великие фигуры европейской культуры, познакомившиеся и ставшие общаться в Лиссабоне благодаря Антониу Ферру, – Мирча Элиаде, тогда советник по культуре посольства Румынии в Португалии, и Ортега-и-Гассет, который находился в Португалии в изгнании.

Если румынский мыслитель, печатавшийся с некоторой регулярностью в португальской прессе, и особенно в газете Аксан, занялся установлением интересной параллели между чувством саудаде и дор, которую, не сомневаясь, окрестил «румынским саудаде», испанский философ начал в Эштуриле, в октябре 1943 г. исследование, которое собирался назвать Гипотеза саудаде. Исследование мифологии, но ограничился некоторыми фрагментарными записями, недавно опубликованными[234].

Название, данное испанским философом записям к исследованию, которого он не предпринял, сразу же показывает, что для него саудаде представляло собой нечто, расположенное в области мифа, позиция, которая, по крайней мере, очевидно приближалась к той, на которой не так давно стоял Эдуарду Лоуренсу, хотя в тексте Ортеги в том виде, в каком он до нас дошел, не понятен смысл, который мадридский мэтр придавал терминам миф и мифология.

Фактически в этих кратких и схематичных записях, которые он нам оставил, Ортега ограничивается констатацией того, что «коллективные мифы» (в которые он включал и саудаде) составляют «па-идею» или дисциплину народа, в то время как мифы, которыми народ живет, могут превратиться в его убийц и привести его к смерти, ибо миф также действует бессознательно, как чувство нормы – сознательно. В этом втором случае, признавая наше существо в мифе, мы можем пытаться ограничить миф, сделать так, чтобы народ имитировал себя самого и стал дважды тем, кто он есть в форме спонтанной и в форме проецируемой. В понимании испанского философа саудаде уже особенным образом содержит в себе дупликацию этой патологической формы мифа.

Для автора Медитаций Кихота саудаде было не одной из португальских тем, но португальской темой, которая вместе с Великими географическими открытиями поляризировала историческую реальность, которую представляет собой Португалия, составляя противопоставление: таким образом, если Открытия были тоской по отплытию, саудаде были тоской по возвращению, экспатриацией (однократной) и репатриацией (постоянной) до и после Открытий, что делало из Португалии, по выражению Ортеги, «блудную дочь» себя самой. И испанский философ задается вопросом: что для португальца более аутентично: уехать или вернуться? Если уезжает он только раз, то возвращается всегда, так как каждый день и каждый час португалец возвращается к себе самому. Таким образом, саудаде явилось пред ним как укрепление всего горизонта, возвращение к привычному, радикальный отказ от приключений.

Отсюда Ортега заключает, что неправильно, пытаясь понять саудаде, концентрироваться на любви или эротизме, его смысл должно искать в его более скромных формах, ибо его характеризует проникновение саудаде во всю жизнь. На самом деле, эротическое саудаде является универсальным и происходит одинаково часто почти у всех народов. Что дано не каждому – это его чувствовать и чувствовать так часто по многочисленным вещам, по которым другие его не чувствуют; это минимальное саудаде, которое до наших дней теоретики или толкователи саудаде сбрасывали со счетов, концентрируясь почти всегда на максимальной форме саудаде эротического (Дон Франсишку Мануэл де Мелу, Каролина Михаэлис). Но именно эти минимальные саудаде, саудаде повседневные, привели к расширению или вырождению слова саудаде в формулы вежливости или нежное чувство к простым вещам, чуждым эротическому или любовному смыслу в максимальной форме саудаде.

То, что саудаде – это чувство, – утверждение, которое, конечно, не вызовет возражений. То, что оно может стать предметом или темой рефлексии, тоже, кажется, не вызывает сомнений. Однако то, что саудаде представляет собой нечто оригинальное и радикальное, чему присуща онтологическая природа, так что на нем может основываться философская система, – это уже тезис, который многим покажется лишенным смысла или разумности, несмотря на важность, которую современное мышление придает рефлексии о тоске, отчаянии, надежде или трагическом чувстве.

Для португальцев и галисийцев, всегда находивших в чувстве саудаде основной мотив своей лирики, а с XV века обретших в нем проблематическое и вопросительное измерение, будет нетрудно признать, что чувство саудаде дополняется мыслью о саудаде. Поэтому в этом Иберийском конце мира существует уже много веков философское течение, которое вполне законно можно назвать «философией саудаде». Этот очерк является первым введением, одновременно историческим и проблематическим, в течение философской мысли, которое развивали и углубляли португальцы и галисийцы.