познание человеком самого существа – это познание действительности и что чувствовать значит познать самого себя. В свою очередь, концепции Рамона Пинейро о том, что саудаде – это чувство без объекта, Кортесон противопоставил то, что в чувстве саудаде главное – это не чувство без объекта, а необъективированная воля в отдельном и конкретном существе, но в Существе – это чувство, выявляющее онтологическое одиночество, одиночество, являющееся желанием Существа, предчувствием идентичности субстанции или мистической и пантеистической воли абсолютного Существа. Это глубокое расхождение между двумя галисийскими мыслителями проецировалось, естественно и необходимо, на способ понимания тем и другим отношений между саудаде и свободой. На самом деле, для Даниэля Кортесона толкование Пинейро, конечно, воспринималось с большими мучениями, потому что принять, что саудаде есть реализация свободы, означало, что не будь саудаде, не было бы и свободы, и потому что свобода из-за своего трансцендентального характера всегда относится к чему-то, к объекту, а для Рамона Пинейро сущность саудаде состояла в том, что оно является чистым чувством, чувством без объекта[176].

Соглашаясь, как Рамон Пинейро, что саудаде не относится к объекту и подразумевает отсутствие волюнтаризма в том, кто его испытывает, Кортесон замечает, что оно не может включать в себя знание сущности того, кто его испытывает, ибо он чувствует чистое чувство, безотносительное к объекту, который, проецируясь, «принимает пантеистический смысл, порывая с конкретным, чтобы принять в орбиту своего чувства панкосмическую целостность»[177]. Поэтому саудаде не задерживается на человеческой сущности, а, наоборот, подразумевает некоторую деперсонализацию, раскол индивидуального «я» испытывающего саудаде человека, который приближает его к мистическому экстазу и созерцанию Сущего[178].

Галисийский философ различает здесь два фундаментальных типа саудаде, которые соответственно называет саудаде «паническое» и саудаде «лирическое». Первое, которое он считает типом «саудаде-пространства», определяется тем, что в нем определения являются гетерономными, происходят извне и представляют собой непреходящую космическую ценность, поскольку «я» вращается вокруг саудаде, отражая относительную «объективацию» субъекта и некоторую возможность познания, что делает из него менее чистую форму саудаде. Наоборот, во второй форме, представляющей собой «саудаде-время», определения идут изнутри, имея непреходящую пневматологическую ценность; в ней саудаде вращается вокруг «я» и субъект воздействует на объект, субъективируя его, что делает невозможным познание и превращает его в самую чистую форму саудаде благодаря отсутствию ссылки на какой-либо объект и беспокойство и неточность саудаде, которые с ним ассоциируются[179].

Роф Карбальо

Мышление Рофа Карбальо (1905–1994)[180] как бы отстоит на равном расстоянии как элемент-медиатор или средний термин между видением саудаде у Пинейро как чистого чувства, как радикального чувства единичности и онтологического одиночества человека, и противоположной пантеистической интерпретации саудаде, предложенной и философски принятой Даниэлем Кортесоном.

Из обширной и сложной философской проблематики саудаде, которую Жуакин де Карвалью пытался сформулировать систематически[181], проницательное умозрительное исследование галисийского мыслителя проходит по трем фундаментальным направлениям характера, одновременно онтологического и антропологического. Первое касается происхождения и сущности саудаде и элементов или компонентов чувства саудаде, в то время как второе исследует поиски причины, по которой лузо-галисийское саудаде, как правило, связано с космическим измерением и глубоким теллурическим смыслом, третье определяет тип отношений саудаде со временем и смертью.

Согласно мышлению, выраженному Рофом Карбальо, саудаде – это конденсация онтологической реальности решающего значения во всем человеческом существе; это высшая форма одиночества, одиночества в потемках нашей души, которое заставляет страдать того, кто испытывает чувство саудаде, ностальгию о чем-то, находящемся в глубине человеческой памяти.

Поэтому, будучи радикально человечным, саудаде, однако, подразумевает особые географические условия и определенную естественную среду для формирования ореола тайны, очарования и священного ужаса, которые его окружают и определяют.

Итак, согласно галисийскому философу, саудаде представляет собой чувство, присущее горным народам, живущим в странах, где много зелени и большая влажность, в которых природа предстает как первозданный мир, еще облеченный в «зеленое чудо жизни», в котором слабы или вообще не существуют вехи трансформации человека, когда «священная зелень», о которой говорит Гельдерлин, устанавливает общение между кровью человека и окружающей ее растительной жизнью. Эти два условия – горная страна и присутствие природы в ее неприкосновенной и первозданной сущности – создают третье, так же необходимое для возникновения саудаде – туман.

Действительно, поскольку испытывающий саудаде народ – это народ с пафосом дистанции, когда он оказывается географически на берегу неизвестного моря перед недоступными горизонтами, окутанными реальными или идеальными туманами, что делает тайну перманентно присутствующей, пафос дистанции словно бы увеличивается и расширяется, приобретая то сияющее измерение чего-то огромного и завораживающего, что Рудольф Отто почитал основным элементом священного[182].

Этот характер саудаде существует или проявляется как от страха, происходящего от фатальной дистанции, неуверенности в будущем или неизбежной реальности смерти, так и в сокровенном мире человека, как нечто консубстанциональное его существу как корень или фундамент его величия.

Если, однако, саудаде представляется как пафос дистанции, это происходит по той причине, в понимании Рофа Карбальо, что дистанция является таинственной тоской нашей радикальной биологической связи, которую мыслитель отождествляет с тоской по матери[183]. Отсюда следует, что в его манере понимания чувства саудаде можно выделить три составные части или три компонента: аффективный жизненно важный импульс в отношении Матери или связь с ней, тоску по первозданной безопасности и ностальгию по нашему последнему единству.

От рождения и биологического разделения с Матерью остается до самых крайних пределов человеческой жизни, то есть детства, память о рае, который был утерян или из которого человек был изгнан. Действительно, вначале ребенок формирует со своим миром единство без изъянов, в котором не различаются внутренний и внешний миры, природа и сокровенность «я», субъект и объект.

Последующее открытие, путем мышления, объективного мира или «мира реальности» вызвало глубокое и мучительное расщепление в первозданном единстве предлогичного мира ребенка, в котором смешались неразличимые сон и реальность, «я» и окружающий мир и еще не существовал ни дух, делающий нас людьми, ни потенциальная смерть, представленная в нем имплицитно, так же как не было необходимости приобретать, путем разума, безопасность, которая бы стремилась заменить потерянную биологическую безопасность симбиоза с матерью и союза с Природой и Матерью Землей.

Таким образом, саудаде представляется как ностальгия по скрытой правде того,