мир духов, и травах, отвар которых освобождает глаза, так что они становятся способны видеть одинаково ясно и то, что творится рядом за глухой стеной, и происходящее вдали за сотни километров. Вот только о дереве хьяло, чьи корни проходят сквозь землю на изнанку мира, ашанинка не могли сказать ничего определённого: да, есть такое, цветы его – прекрасные лесные девы, но где растёт и как пройти – никто не знает.

Удивительны были и сведения о племенах, населяющих сельву: одни не чурались общения, другие жили скрытно, убивая зашедших в их владения чужаков, поскольку были избраны духами-покровителями и никого за пределами рода не считали себе ровней. Некоторые затворники леса внушали ашанинка страх – например, такие, как свирепый народ барпус, который недавно явился из чащи, как злой осиный рой, и теперь регулярно совершал набеги на общины их родственников, живущих на бразильской стороне в долине реки Энвира – по соседству с дружелюбными мадижа и хуни-куи. С другими племенами ашанинка сосуществовали в мире и согласии, как с мамоя, поедающими прах своих умерших и сожжённых на костре родственников, чтобы душа покойника, увидев погребение в живых могилах, успокоилась и умиротворённой отправилась в загробный лес. С третьими уживались без видимых раздоров, как деревья в лесу, но лишь при условии строгого соблюдения границ владений и добрососедского завета: мы вам ничего, и вы нам ничего. К последним относился народ амаваки, в чьих селениях не было старых женщин. Каждый мужчина-амаваки строго следовал заветам предков: когда жена начинала увядать и терять привлекательность, он отводил её в глухую чащу и возвращался уже один, чтобы вскоре жениться на молодой – мужчины здесь были крепки в корню до самой смерти. В былые времена амаваки тоже жили замкнуто, строго в кругу своей общины – охотились, рыбачили, выращивали перец, тыкву и батат, – однако в последние годы, пусть без особого радушия, но всё же вышли на контакт с иными, принимая от гостей в качестве входного билета на посещение своей деревни мачете, еду и одежду. Вот только шума в своём лесу они не терпели – на шумных пришельцев их скупое гостеприимство не распространялось.

Был в деревне амаваки и Аплетаев – его ашанинка представили хозяевам как друга, и старейшина общины разрешил Никите беспрепятственно приходить к ним и даже приводить с собой – в обмен на полезные подарки – любопытных белых. Ашанинка, опираясь на опыт давнего соседства, предупредили Аплетаева, что гости не должны шуметь ни в деревне, ни в лесу и что лучше не брать сюда молодых женщин – в первом случае амаваки по воле духов просто убьют возмутителей тишины, а во втором, не в силах побороть соблазн, могут впасть в неистовство, и тогда все прежние договорённости теряют силу.

Полтора года назад Никита повесил у себя на сетевой страничке краткий рассказ о деревне амаваки, снабжённый несколькими фотографиями. К нему тут же постучались поляки из города Кракова, заинтригованные необычайной половой конституцией тамошних мужчин. Кажется, они намеревались выведать у амаваки секрет их мужской доблести с целью его дальнейшей монетизации. Прежде Никита с поляками дел не вёл, поэтому согласился за разумное вознаграждение доставить трёх человек в деревню могучих в чреслах мужчин и молодых женщин. Впоследствии он очень сожалел о своём участии в этом предприятии, но, увы, не имел власти переписать печальную страницу.

Парни оказались на редкость своенравными, такого видеть Аплетаеву ещё не доводилось. Да – Коперник, да – Потоцкий, да – Шопен, да – Мицкевич, да – Войтыла, да – Лем и Стахура, но… Стена этой цитадели имела брешь. Никита уяснил: привычное отношение поляка к окружающему миру – бесконечная череда как остроумных, так и мелочных претензий – за несколько веков обрело статус народного характера и теперь представляет собой одну разбухшую, как флюс, заносчивую претензию. В стране, которую Аплетаев успел понять, принять и полюбить, краковским гостям не по нраву было абсолютно всё – здешние огурцы, жара, чай, формы перуанских женщин, пиво, влажность, то, что местные не говорят по-английски, и даже сама мировая история, как выяснил Аплетаев в ознакомительной беседе, виделась им сплошным коварным заговором – против каждого поляка в отдельности и против Польши в целом. Разумеется, они не могли быть в восторге и от того, что Аплетаев – русский. Об этом вслух не говорили, но недовольство проступало на челе. Они словно бы чувствовали себя опоздавшими на раздачу, когда всё лучшее уже разобрали другие, а им достались крохи со стола, – эта роковая несправедливость выжигала им души и отравляла кровь. В своей харьковской юности Аплетаев встречал щенят, которые мнили себя взрослой шпаной, исполняя в дворовой банде роль приманки, задирающей прохожих – те велись и шли с сопляком за угол, чтобы в воспитательных целях его отшлёпать, но за углом уже ждали серьёзные пацаны с кастетом и пером. Тот самый случай. Вот только этих, дойди дело до порки, за углом никто не прикроет – подставят. Беда – сто раз уже учёные, усвоить эту азбуку им было словно бы не по уму.

Выслушав требования к поведению в деревне амаваки и окружающем её лесу, которые Аплетаев настоятельно просил их соблюдать, поляки обменялись между собой такими пылкими фонтанами шипящих звуков, будто речь шла о наложении на них ярма, колодок и цепей. После чего последовал ответ: пусть пан их ясновельможества туда доставит и обеспечит толмача, а остальное – не его забота. За то берёт он деньги. Никита был в ярости. «Панове понимают, что могут не вернуться в Польшу, если не станут соблюдать необходимых правил?» – едва сдерживая раздражение, поинтересовался он. Гордый взгляд поляков возвещал: мы пуганые, мы Сибирь видали и пробовали задницей германский штык, теперь за это мир обязан вокруг нас волчком вертеться.

Денег с поляков Аплетаев брать не стал, устранился – передал их с рук на руки ашанинка, чтобы тур к амаваки им обеспечили они, типа: счастливо вам гореть в аду на огне собственного самолюбия. И слава богу. Выведали желанные секреты у индейцев краковские паны или нет, но на обратном пути в качестве последней демонстрации своей несгибаемой свободной воли им пришла в голову блажь заночевать в сельве – поставили палатку, развели костёр, врубили полонез Огинского в портативной колонке. Ашанинка их увещевали, как могли, но те – на гоноре, упёрлись: всё, что нельзя, то можно.

Ашанинка ушли, поляки остались. Больше их никто не видел.

Аплетаев, переживая свою причастность к этой скверной истории, дважды использовал заветный отвар