– Послушай, я ведь при исполнении. Мне эту девку куда-то пристроить надо, а ты с разговорчиками. Цыгане оставили ребенка и сбежали, а мне разбирайся. Она наверняка больная. Надо в район звонить, – довольно враждебно отвечал Сыч, ибо преисполнился сознанием важности себя как главного местного представителя власти. Попереживав немного свое новое государственное значение и не обнаружив вокруг толпы благодарных зрителей, вспомнил о Викторе, вспомнив заодно, что они вроде бы немного друзья, и заново пустился в пучину объяснений: – Ты понимаешь, на той неделе цыгане появились у Городца, перешли к нам, не зря говорю, что у Петьки ватник пропал. А девка эта – что, не видишь, что девка? – точно их. Может, сбежала от них, может, они сами подкинули. Я должен меры принять. Догнать бы, гадов, обратно бы всучил. А теперь что? В район надо. Понимаешь, опекунский совет должен рассмотреть дело вместе с областной прокуратурой… – дальше, как по писаному, пошел пересказ статьи о приемных детях, приемных родителях и их правах перед государством или против него.

Под монотонный пересказ девочка пришла в себя и открыла глаза. Виктор исподтишка рассматривал бледное, но круглое личико, светлые, явно не цыганские волосы, нечесаной копной сбившиеся на левую сторону, тонкие, загорелые до сизого отлива руки и ноги и поэтому раньше увлекшегося Сыча заметил ее взгляд. Так грустно, нагло и ласково одновременно глядела собака его детства, которую пришлось отдать из-за маминой аллергии. И масть у них была одинаковая: светло-рыжая. Чувствуя в груди нечто совершенно постороннее, холодное, сам не веря тому, что произносит, Виктор предложил Сычу отнести девочку к нему домой.

– Ты чего! Я же говорю, что должен меры принять. У меня заявление насчет нее, неужели, думаешь, я просто так стал бы возиться. Алевтина, секретарша из поселкового совета – ну мы же вместе сидим, опорного-то пункта толком нет, сам знаешь, – так вот, Алевтина ее нашла за столовой и меня вызвала: давай разбирайся. В район теперь надо, – Сыч и сам увидел, что девочка очнулась. – Сейчас ее в поселковый, тьфу ты, в опорный пункт, оформим. Как тебя звать-то? – обратился он к подкидышу.

Девочка молчала, зато Виктора прорвало, как Рыбинское водохранилище. Поскальзываясь на падежных окончаниях и тормозя на предлогах, он объяснял со сладким ужасом, что хотел бы усыновить ребенка, а пока пусть у него, у Виктора, дома поживет так, до оформления.

– Не усыновить, а удочерить, – поправил Сыч, да и нельзя тебе, вы же разнополые… А зачем тебе это надо? – наконец сообразил представитель власти.

Объяснить Виктор не смог, и они застыли, растерянно глядя друг на друга. Тем временем девочка поднялась на ноги, попыталась шагнуть, покачнулась и ухватилась за рукав Викторовой рубахи.

– Видишь, она даже идти не может. Пойдем ко мне, – голос Виктора набирал силу, как быстротвердеющий цемент, – вызовем фельдшерицу, она посмотрит, составишь свой протокол, что ты, не человек, что ли?

Сыч уважал, когда с ним разговаривали решительно, тогда он прочно знал, что делать, и чувствовал уверенность в завтрашнем дне. Забыв о собственной важности, участковый романтик возглавил процессию к Викторову дому.

Фельдшерица тетя Дося, проработавшая в поселке сорок лет и лечившая все болезни липовым отваром с водкой, не нашла у ребенка ничего серьезного:

– Истощение у ней, это да, а вот вшей, матушка, нет, слава-те господи. Ну, кровь возьму, на всякий случай, хотя когда еще анализ-то заберут, лаболатория через неделю приедет, – объяснила она Виктору.

– Домна Андреевна, а почему она не говорит ничего? – поинтересовался хозяин.

Тетя Дося поморгала красными безволосыми веками, пожевала в раздумье невидимую нитку:

– Не хочет и не говорит, матушка, кто знает, что ей довелось пережить. Слышать-то слышит. Да не думай, попои ее травками, вот липовым цветом, к примеру, покорми хорошенько, пусть отоспится, глядишь, через недельку оклемается. Но, право слово, не дело ты задумал, где молодому мужику с девчонкой сладить, да еще с подкидышем. Она в жизни-то, поди, больше твоего понимает, – тетя Дося неторопливо оглядела комнату, немного еще подумала и совсем нелогично добавила: – Хотя что ж, чисто у тебя.

Виктор, только что испытавший припадок решительности, не мог так запросто проститься с новым состоянием, потому немножко резко отвечал фельдшерице:

– Домна Андреевна, мы сами как-нибудь разберемся. А вы протокол подпишите, какой надо.

– Какой протокол? Это тебе Сыч протоколы писать будет или ты ему, как договоритесь. А я – что, просто посмотрела девчонку, так, проверила на глазок. Потом ужо, будете оформлять опекунство или не знаю чего, свезете ее в район, там в больничке обследуют чин чином. Да и отберут ее у тебя, отправят в детдом, пока бумаги оформляются.

Сыч расстроенно хлопнул себя по лбу, благо фуражка уверенно покоилась на серванте:

– Правду баба Дося говорит, все одно ее в район везти, пока ты бумаги выправляешь, как я забыл.

Виктор жалобно посмотрел на гостей:

– А если недельку поживет здесь, пока мы узнаем, какие бумаги надо собирать? Ты ведь не знаешь наверняка про бумаги? – обратился он к Сычу. – Вот видишь! Никому хуже не будет. Зачем ребенка мучить, швырять туда-сюда.

– И чего ты привязался к этой идее, оттого что мать недавно похоронил, да? – тактично наседал Сыч.

– Да вы ребенка сперва спросили бы, матушки, что спорите-то? – баба Дося обернулась к девочке, но та спала глубоким сном, почти неразличимая на огромной кушетке, доставшейся Виктору от матери. – А на кого ты ее оставлять будешь, когда на работу пойдешь – обворует еще? – полушепотом адресовалась она к хозяину. И это выглядело как достойное, но явное отступление.

Девочка проспала больше суток. Виктор успел изучить ее лицо и привыкнуть к нему. В ней не было ничего неопрятно-женского, более того, она казалась бесплотной. Про себя Виктор называл ее Виолеттой. Почти всю ночь он не спал, ворочаясь на непривычном кресле-кровати, еще ни разу не раскладывавшемся прежде, и воображал свою совместную жизнь с Виолеттой.

Конечно, сперва надо, чтобы та пришла в себя, поправилась. Бедное дитя, наверное, еще не видело в жизни ничего хорошего. Но в таком возрасте не поздно привить ребенку культуру, если взяться сразу же. Завтра, когда Виолетта проснется, он подаст ей кофе в постель на круглом мамином подносе с цветной финской салфеточкой, теткиным подарком. Нет, кофе нельзя, детям вроде бы нельзя кофе. Какая жалость, а он уже воображал чашку из тонкого фарфора с летящими по краешку розовыми бабочками, старинную маленькую серебряную ложечку и даже молочник с витой ручкой, который еще ни разу не покидал почетного места на верхней полке серванта. Ладно, кофе нельзя. Можно подать ей яйцо всмятку в низенькой стопочке, вполне подойдет как подставка для яйца, точно, так он и сделает. Предварительно заведет какую-нибудь музыку. Пластинок у него немного, надо завтра сходить в книжный киоск, там бывают пластинки, может, что-то и выберет. Но какой здесь, в поселке, выбор, вот если бы в Москве или Ленинграде. Так. Это все о завтраке. А дальше что? Дальше мысли не шли. Виктор пытался представить еще что-нибудь, например как учит Виолетту шить, но тотчас отвлекался на пышные ночные тучи за окном или шум в трубах: соседка имела обыкновение стирать белье по ночам. Можно было бы подумать о том, как они читают друг другу вслух зимними вечерами, но как раз в этот момент сон сморил его.