Но надо отдать французу должное. Колкость эту он воспринял с олимпийским спокойствием. С достоинством заверил, что не забудет оказанную ему любезность. И… за последующие два часа, что они ехали до усадьбы Хованской, больше не проронил ни слова. Поду-умаешь. Да не больно-то и надо!

Вот молодец все же Ирина. Пока добирались до места, туда уже прибыл профессор Рощин с одним из своих слушателей и помощников в качестве ассистента. И когда только успели? Наверняка и посланник, и медики неслись во весь опор, пока раненых везли со всеми предосторожностями.

Бегло осмотрев характер ранений, Рощин тут же занялся тем, кто, по его мнению, имел более серьезную рану. Вообще-то Иван поспорил бы с этим. Конечно, разверстая рана смотрится эффектно и угрожающе, но она все же открытая. А вот у него колотая, и пусть она выглядит не так впечатляюще, но, как считал Иван, куда тяжелее ранения француза.

Оба пострадавших находились в одной и той же комнате, а потому Иван прекрасно видел, как штопали полковника. Ничего так де Вержи. Молодец. Скрипел зубами, вполголоса ругался на родном французском, однако держался молодцом. Иван серьезно усомнился, что у него выйдет нечто подобное. Ну не герой он ни разу, что тут скажешь.

Впрочем, едва Рощин закончил с де Вержи, обтер чистой тряпицей инструменты, руки и обратил свое внимание на Ивана, как тот тут же позабыл о своих опасениях.

– И что, Христофор Аркадьевич, ты даже не помоешь руки и инструменты?

– О чем ты, дружок?

– Ты вот так, с грязными руками собираешься ковыряться в моей ране?

– Иван… – начал было профессор.

– Нет-нет, Христофор Аркадьевич, при всем моем глубочайшем уважении, вымой руки с мылом. Помой инструмент, а потом обработай все хлебным вином. Глаша!

– Тут я, – отозвалась служанка.

– Хлебное вино в доме есть?

– Есть.

– Неси все, что найдешь, сюда.

– Сейчас.

При этом раненый француз, и не думавший терять сознание, с удивлением наблюдал за происходящим. Как, впрочем, и стоявший чуть в стороне помощник профессора. Еще бы. Какой-то стрелец раздает указания, и прислуга в доме великой княгини…

И тут Иван заметил во взгляде француза понимание. А это еще что? Неужели ревность? Нет. Перебежать дорогу французу Иван никак не мог. Всем было известно об отношении Хованской к иноземцам. Впрочем, кто запретит пылать безответной страсти и кто сказал, что при этом ревность будет слабее? Да шел бы ты лесом! Не до тебя.

– Иван, между прочим, я профессор медицины, изучаю этот предмет более тридцати лет и имею обширную практику, – терпеливо, как до неразумного, пытался достучаться Рощин.

– Вот при всем уважении к твоему опыту, возрасту и как к человеку вообще, Христофор Аркадьевич, если не сделаешь то, что я говорю, я тебя к себе не подпущу.

Наконец служанка принесла вино, а попросту говоря, водку. Само собой, ее стерильность оставляет желать лучшего. Но все же лучше так, чем вообще никак. Да еще и после того, как поковырялись в ране другого раненого. Это сколько же заразы они тут разносят?!

– Глаша, вымой с мылом какую-нибудь бутылку и принеси сюда. Или ладно, кипяток на кухне есть?

– Самовар закипел.

– Отлично. Помой кипятком.

– Ага. Сейчас.

– Христофор Аркадьевич, ну и чего ты стоишь? Тут раненый, между прочим, – подпустив ехидцы, произнес Иван.

И доктор вновь двинулся к нему, причем совершенно проигнорировав не то что водку, но и кувшин с водой. Вот перед тем как пользовать француза, ручки помыл. С мылом. Оно и понятно, с улицы, так сказать. Надо грязь смыть. А тут-то какая грязь? Кровь. Но не грязь же. Ну и удила закусил, а то как же, профессор медицины.

Иван извлек из нагрудного кармана свой двуствольный пистолет, навел на профессора и демонстративно, с легким щелчком, сбросил предохранитель.

– И что это значит? – вскинул бровь Рощин.

– А это чтобы ты, Христофор Аркадьевич, со своим помощником из-за своего упрямства не вздумал меня связать и пользовать так, как тебе предписывает твоя гребаная наука, – уже начал злиться Иван.

– Да как ты смеешь! Щ-щенок!

– Согласен. Вот как пожелаешь, так и ругай, со всем соглашусь. Но пока не сделаешь, как говорю, лечить себя не позволю.

В этот момент в гостиной появилась раскрасневшаяся с мороза Ирина Васильевна и в недоумении уставилась на Ивана, сжимающего в руке пистолет. Потом перевела взгляд на Рощина.

– Рана довольно серьезная и требует немедленной обработки. Тут вообще может идти речь о потере ноги. Но он упрямится. Даже угрожает оружием, – пожал плечами Рощин.

– Пусть сначала вымоет руки с мылом, обработает их и инструмент хлебным вином, и только потом я позволю ему прикоснуться к себе, – упрямо гнул свое Иван.

– Вот видишь, Ирина Васильевна, – безнадежно вздохнув, произнес Рощин.

– Ты больной, Иван? – возмутилась княгиня.

– Нет. Я тяжело ранен, – набычился парень, чувствуя, как все сильнее пульсирует нога, но и не думая убирать пистолет, правда, и ни на кого не направляя его.

Ч-черт! А сколько там положено держать на ране тугую повязку? Пр-роклятье. Иван изловчился и, достав нож, перерезал жгут. Тут же почувствовал, как дергать стало еще сильнее. Но кровь из раны вроде не пошла. Может, и не пойдет, если он не станет лишний раз шевелиться.

– Ты что делаешь? Изойдешь кровью! – вскинулся профессор.

– Не изойду. Пусть кровь малость побегает по жилам, – возразил раненый.

– Ваня…

– Ирина Васильевна, я все сказал. Лучше уж я изойду кровью, чем буду метаться в горячке из-за антонова огня.

– Ну ты…

Ирина резко обернулась и стрельнула взглядом в Глашу, появившуюся в гостиной с чистой бутылкой в руке. Та сориентировалась сразу. Слышала раньше, о чем тут была беседа. Поэтому отставила бутылку в сторону и, вооружившись кувшином, начала лить княгине на руки.

Покончив с этим, Хованская искупала в водке инструменты. Разложила их на чистой тряпице. Обернулась к Ивану и рассерженной фурией выставила перед собой руки.

– Так нормально? – процедила она.

– Так нормально, – краснея, буркнул Иван, давая понять, что она может приступать.

Профессору не оставалось ничего иного, кроме как последовать примеру княгини. Да у него попросту не было иного выбора.

– Погодите, – остановил Иван эту бригаду хирургов. – Глаша, вино там осталось?

– Да.

– Неси сюда.

Встряхнул графин, где плескалось еще граммов двести водки, и единым духом опрокинул прозрачную жидкость в себя. Голодный, молодой и непривычный организм. Опьянеть должен быстро. Ни о какой иной анестезии не могло быть и речи.