Что касается пессимистов, то они были склонны не верить ни во что, поэтому даже в относительно хорошие времена такие люди не бывают счастливы. Но им приходилось держать свои мысли при себе, так как нацистский режим не был склонен терпеть падение веры в победу. Во время войны даже самая умеренная критика считалась саботажем, и даже легкий намек на то, что человек сомневается в победе и в абсолютной правильности всех мер военного времени, принимаемых правительством, легко мог привести на скамью подсудимых. Сейчас трудно сказать, как много было сомневающихся, потому что все они были вынуждены молчать. Только после войны стало что-то известно о существовании групп оппозиции. Но одно остается фактом: все они были очень слабы и почти не обладали влиянием. Так уж сложились обстоятельства.

А еще были те, кто просто впал в оцепенение. Из-за своего географического положения в городе Эмдене до лета 1942 г. воздушная тревога звучала примерно 800 раз. В Кельне 2200 раз объявляли воздушную тревогу, он 252 раза подвергался ударам с воздуха. Против Гамбурга было совершено 214 рейдов, а сигналы ночной тревоги звучали в нем, конечно, гораздо чаще. Берлин 450 раз оказывался объектом воздушных ударов, некоторые из них привели к очень серьезным последствиям.

И все же немцы и немки, которым приходилось нести тяжелейший моральный и физический груз, продолжали работать и бороться за выживание, как свое собственное, так и своего города как действующей административной единицы. Несмотря на изматывающие нервы массированные авиационные налеты, постоянные ночные тревоги и связанное с этим недосыпание, массу выпавших им бедствий и страданий, они не дрогнули. Их чувства как бы заморозились, они стали равнодушными ко всему происходящему, в том числе тому огромному количеству испытаний, которые им пришлось вынести и которые в наше время просто невозможно вообразить. И это помогло им вынести невыносимое. У них уже не осталось сил даже на то, чтобы оплакать свою долю. Они даже перестали жаловаться – это было бесполезно.

Сожаление о собственной судьбе давно потеряло смысл. Крыша над головой рано или поздно должна была рухнуть вместе с горящим домом, поскольку ад пожаров становился все жарче, не хватало воды для борьбы с огнем, а у мужчин и женщин для борьбы с ним просто не оставалось сил и энергии. Поэтому люди стали все более равнодушно относиться к выпавшим на их долю страданиям и перестали бояться чего бы то ни было.

В этой связи автор вспоминает один из многочисленных случаев из собственной жизни. Это было больше чем просто случайный инцидент на периферии арены воздушной войны, он является свидетельством чего-то более важного. После особенно тяжелого налета автор стал свидетелем того, как известный партийный деятель, один из грубых и безжалостных типажей того времени, которые привыкли прокладывать себе дорогу криками, предпринял резкую попытку упрекнуть женщину, прямо высказавшую свое мнение. Она бесстрашно повернулась к нему: «Если хотите, можете бросить меня в тюрьму. По крайней мере, там у меня будет крыша над головой». Ее реплика была настолько логичной, что даже этот буйволоподобный сатрап замолчал, не зная, что сказать в ответ.

Это был тревожный сигнал беспомощности власть имущих перед своими жертвами в моменты, когда те были доведены до крайности. Бомбежки террора в момент его пика были настолько чудовищными, что простые люди на пороге смерти слишком устали и вымотались, чтобы отдавать себе в этом отчет. А может быть, им уже просто было все равно.

И еще были те, чьи эмоции просто отключились. Подобно тому как слишком сильная боль приводит к потере сознания, избыток моральных страданий ведет к аналогичному параличу чувств. Страдание живет отдельно от человека своей независимой жизнью.

Пережив ночь страха и бедствий в горящем городе, выжившие очень часто внешне оставались спокойными после пережитого внутреннего шока. Их лица хранили следы пережитого, но сами они больше не чувствовали этого. Могло показаться, что после выпитой до дна чаши страданий жертвы переставали сочувствовать горю, даже своему собственному. Эта внутренняя способность прекращения реакции на слишком сильные бедствия, чужие или свои, представляет собой защитный механизм, который природа из милости дала человеку.

И повсюду отношение населения к людям, которые их бомбили, причиняя боль и страдания, оставалось на удивление равнодушным. Никто не чувствовал злости или ненависти. Для того чтобы проклинать или ненавидеть, нужна внутренняя энергия, которой у большинства людей просто не осталось. Люди редко жаловались на бедствия, хотя успели хлебнуть их по самое горло, а если и делали это, то как-то равнодушно, без гнева. Они оставались беспристрастными и непредубежденными даже там (Бог свидетель!), где у них были на это основания.

Объяснение этого необычного феномена, возможно, лежит в готовности мужчин и женщин рассматривать ужасные катастрофы, какими были массированные авиационные налеты, как стихийное бедствие или кару Божью, как нечто такое, что лежит выше рамок человеческого понимания. В то же время и летчики, осуществлявшие бомбардировки, похоже, не чувствовали никакого чувства ненависти по отношению к своим жертвам. С высоты 8 километров и более люди внизу, если кто-то о них вообще думал, наверное, казались микроскопическими существами, к которым невозможно было питать никаких человеческих чувств.

Возникает ли у человека, который сбрасывает наугад на город, полный беззащитных людей, сверхтяжелую бомбу, вопрос об ответственности? Думает ли он о том, где она взорвется? В детском саду, в доме престарелых, в больничном дворике? Очень редко такие люди говорили откровенно о своих моральных и психологических переживаниях. Например, Сент-Экзюпери как-то заявил, что лучше стал бы садовником, чем военным летчиком. А германский ас полковник Баумбах, один из самых удачливых пилотов люфтваффе за время войны? Его опыт заставил его публично заявить, что он ненавидит бомбовую войну и, что бы ни случилось, он больше никогда в жизни не сбросит ни одной бомбы.

Отношение к летчикам истребителей-бомбардировщиков, вызывающим всеобщий ужас пиратам малых высот, которые, подобно хищным птицам, движимые теми же инстинктами, вели охоту на людей, стреляя по всему, что движется внизу, в полях и на дорогах, было совсем другим. Люди ненавидели и презирали этих откровенных мясников, поскольку никто не считал их честными воинами, ведущими войну допустимыми средствами. Но даже этот гнев не приносил облегчения, потому что был бессильным.

Моральное состояние населения в разрушенных городах довольно долго, вплоть до самых последних дней, держалось на довольно высоком уровне. Что поддерживало моральный дух мужчин и женщин? Понятия славы, чести, энтузиазма здесь значили даже меньше, чем на фронте. А суровое осознание своего долга не является достаточным основанием и не объясняет ту мрачную решимость людей. Им помогала держаться на ногах сама сложившаяся отчаянная ситуация, неизбежное, почти механическое участие в происходящем. Они просто ничего не могли с этим поделать. Бежать? Уже давно было некуда бежать.

Гражданское население продолжало нести свою ношу, поскольку никто не предлагал им иного выхода.