Народ на площади закричал «ура», шапки в небо полетели. На паперти тоже волнение началось. Князь Григорий ещё что-то хотел сказать, но чей-то взор ожёг его, ослепил. В сей миг Сильвестр шлык поднял, и князь увидел его, и хотел что-то крикнуть, но не смог. А руки действовали. Они хватали кожаную кису, а в ней будто раскалённые куски железа лежали. И жгла киса не только руки, но и живот, и уже запахло горелым мясом. Да увидел князь, что на нём кармазинный кафтан загорелся, дымом и огнём пошёл. И, прыгая то на одной ноге, то на обоих, князь трясущимися руками сорвал с пояса кису и, перекинув её с руки на руку, как кусок раскалённого металла, швырнул её от себя подальше. И полетела киса в толпу, попала в руки Сильвестра. А он в сей миг на корточках сидел, и никто не мог толком понять, куда упала киса. Сильвестр спрятал её под кежевый кафтан, но с места не сдвинулся, лишь распрямился, ещё куражиться стал над князем. И Шаховской вдруг встал на четвереньки да лаять начал на приближённых бояр и дворян, бегал за ними, дабы укусить.

Россиянам потеха — хохочут, кричат: «Ату их! Ату!» Да скоморохи на паперти показались и тоже на четвереньках стали друг за другом гоняться. То-то веселье разгулялось!

Сильвестр тем временем степенно покинул площадь, уводя за собой Пафнутия, который всё ещё читал молитвы, поражённый увиденным. Запахнув епанчи и спрятав лица под шлыком и капюшонами, они поспешили в улицу, потом свернули в проулок, бегом добрались до Арсения, который оставался при лошадях, скрылись в возке и велели иноку покинуть Рязань.

— Держи путь к Оке, да берегом гони в Благовещенский монастырь, — распорядился Сильвестр.

В этот же день посланцы Гермогена нашли в монастыре приют. Пафнутий знал настоятеля обители и попросил:

— Брат мой, Сергий, отведи нас в укромное место.

Настоятель повёл гостей в каменное здание монастыря, долго вёл коридорами, переходами и наконец привёл в просторную келью, которую невозможно было обнаружить за тайными дверями. Он распорядился, чтобы путников накормили. И пожилой монах принёс варёного мяса, овощей, хлеба, сыты. Игумен оставил гостей одних.

И когда все трое сели к столу, Сильвестр положил на него кожаную кису с печатью и придвинул к митрополиту.

— Тебе, владыко, хранить её до Москвы.

Пафнутий достал из кисы печать, полюбовался ею, дал остальным посмотреть державного орла.

— Она, сердешная. Ишь, сколько урону державе принесла, попав в воровские руки, — посетовал Пафнутий. — Да буду просить Всевышнего и царя-батюшку, дабы воздали тебе, Сильвестр, за сей подвиг.

— Владыко, не говори всуе. Како можно воздавать хвалу за ведовство?! А ратные дела у нас ещё впереди. Ты уедешь ноне с Арсением в Москву, а я к князю Михаилу Скопину подамся. Ведаю, что помощь ему нужна.

— Ан нет, дети мои. Аз повелеваю так: ты, Арсений, возьмёшь печать и верхами в Кремль. Тебе, Сильвестр, коль решил, идти к Скопину. Да проводишь Арсения до царёвых воевод в Коломну. Мне же здесь быть. Грамоту Гермогена народу донесу, в чувство рязанцев приведу, бояр, дворян вразумлю.

Сильвестр никак не отозвался на сказанное Пафнутием. Конечно, Арсения нельзя оставлять одного, пока с надёжными воеводами путь не сведёт. И решил ведун вести с собой Арсения к воеводе Михаилу Скопину-Шуйскому, надёжнее которого не знал. Он подумал и о том, что князь Шаховской придёт в себя только после полуночи, и потому предложил своим товарищам провести день в монастыре, отдохнуть, а вечером отправиться в путь.

Пафнутий не возражал. Он давно во всём полагался на Сильвестра.

— Да поможет нам всё превозмочь Господь Бог. — И стал укладываться на скамье спать.

Когда наступил ненастный ноябрьский вечер, Сильвестр и Арсений покинули Благовещенский монастырь и берегом реки, не погоняя лошадей, двинулись вверх по течению в сторону Коломны.

* * *

А в Рязани ещё действовала ведовская сила. В тот миг, когда Сильвестр и Пафнутий скрылись с площади, врата собора распахнулись и все, кто был на паперти, шарахнулись от князя под своды храма. Но и Шаховской следом побежал на четвереньках. Да всё лаял и бросался на бояр, пытаясь их укусить. Наконец прибежали холопы князя, накрыли его пологом овчинным и унесли в придел собора. Князь бился у холопов в руках, пытался вырваться. Пришёл протопоп собора Ефимий, попросил, чтобы князя развернули из полога, окропил его святой водой, крестом осенил, псалом спел:

— «Боже Всевышний, избавь князя Григория, раба грешного, от врагов его, Боже, защити его от восставших, спаси от кровожадных...»

И князь утихомирился, его уже не била трясовица, он смежил глаза, положил руку под щёку, как младенец, и уснул, посапывая.

Окружившие князя вельможи молча вздохнули и с облегчением заговорили. И кто-то заметил, что князь рехнулся умом. А Прокопий Ляпунов, хитрый рязанский боярин, сказал твёрдо, как приговор произнёс:

— Ведуны порчу напустили. Видел я московита в городе. Ждите беды.

И поверили боярину Ляпунову, поспешили уйти от рехнувшегося князя. Он остался лишь в окружении своих холопов.

В себя пришёл князь Григорий в полночь. Полог отбросил, сел на скамье, головой помотал, холопов увидел и всё, что случилось утром на паперти собора, ясно вспомнил: как живот ему обожгло, как кису раскалённую сорвал с пояса и бросил в толпу, как на четвереньки встал и лаял по-собачьи, за боярами гонялся.

И закачал Григорий головой, руками её обхватил, заскулил по-щенячьи, на людей не смея поднять глаза от стыда и позора, от всего ужасного, что приключилось с ним. Он стал шарить по поясу, чтобы вырвать из ножен саблю и вонзить себе в грудь. Но не было при нём сабли. Холопы смотрели на него жалостливо. Он застонал, закрыл лицо руками да так и замер.

* * *

Наутро митрополит Пафнутий покинул монастырь и ушёл в город. Он был похож на простого монаха. И на него никто не обращал внимания, потому как в Рязани в эти дни было много чёрных паломников. Родительская неделя продолжалась, и во всех церквах, соборах города шла служба. Но странно было видеть то, что в храмах было верующих меньше, чем на папертях и близ них. Все обсуждали вчерашнее, из ряда выходящее ведовское действо. Все сошлись в мнении, что князя Шаховского околдовали, что он жертва чародеев, да были и такие, кто кричал, что своими глазами видел колдуна, на чёрного лешего смахивающего. Но