войском вкруг воеводы Григория Полтева, идут на помощь Москве. Они очистили от врагов Вязьму и Дорогобуж.

И после проповеди Гермогена верующие покидали собор с жаждой послужить Отечеству, молодые шли в ополчение, которое собиралось в первопрестольной по воле царя Василия Шуйского. И один за другим полки ратников уходили на позиции под Коломенское, дабы встать против войска Болотникова.

Вести о событиях в державе поступали к Гермогену каждый день и со всех концов, охваченных смутой. Вот пришёл по первому крепкому морозу в палаты патриарха его старый побратим ведун Пётр Окулов, принёс нужные вести из Калуги. Рассказал, как изменой князей воевод Михаила Борятинского и Ивана Воротынского была захвачена Ивашкой Болотниковым Калуга. Гермоген в тот же день встретился с царём Василием, поведал ему о событиях под тем городом. Попросил:

— Ты верни сей град. Да воевод нужно пленить и наказать.

На другой же день двинулась под Калугу рать воеводы Ивана Шуйского. И не сносить бы атаману Ивашке головы, да воеводы-изменники опять ему помогли. И был в том тайный сговор не только Борятинского и Воротынского, но и многих других вельмож, которые хотели царю худа.

С малой колоколенки смотрели они на Россию, считал патриарх. Все они пеклись больше о своих интересах. Многие заботились лишь о том, как вернее сохранить блага, данные им Лжедмитрием. И лучшего не придумали, как ринуться на поиски нового самозванца. Вельможи не спешили на зов царя Василия, когда он призывал их действовать в пользу державы.

Гермоген понимал царя Василия, когда тот вынужденно назначал в полки воевод, не блистающих умом, не имеющих опыта. Патриарх вспомнил, как бездарно дали себя разбить на реке Лопасне московские воеводы воеводе повстанцев Истоме Пашкову. Печалился и негодовал патриарх. И как он радовался, когда в Москву приходили добрые вести с полей сражений. Того же Истому Пашкова побил вскорости вездесущий князь воевода Михаил Скопин-Шуйский. И в новой проповеди Гермогена уже звучала похвала славному воеводе-поборителю Михаилу.

И царь воздал ласку и милость племяннику, к 17 рублям годового жалования добавил ещё пять рублей. Гермоген счёл такую «доброту» к лучшему воеводе недостойной.

— Зачем сия подачка Скопину? Поставь его воеводой над всей русской ратью — вот достойный венец его ратному подвигу.

Царь Василий посмотрел на Гермогена подозрительно. В душе появился холодок. «Уж не хочешь ли ты, святейший, отнять у меня последнюю власть? — подумал Шуйский. — Мало я отдал её боярской Думе и Земскому Собору». И сам упрекнул Гермогена:

— Нужно ли тебе, владыко святейший, в государевы дела вникать? Я не царь Дмитрий. Тот был щедр к царедворцам и воеводам без меры. Но разорил Россию так, как не разорял Мамай.

Патриарх больше не возражал государю и ушёл от него в глубоком раздумье. Почему Василий назвал самозванца Дмитрием? Церковь уже доказала, что царевич Дмитрий убился пятнадцать лет назад. И церковь причислила великомученика Дмитрия к лику святых. Истинные россияне уверовали в смерть сына Ивана Грозного. И все земли, что лежали севернее и восточнее Москвы, верно служили царю Василию. Там россияне помнили, что Шуйский тоже из Калитиного рода и по праву занимает престол. Да помнить бы и южанам сие, не восставать супротив законного государя. Ан Всевышний лишил их памяти, и за это они понесут суровую кару. Размышления Гермогена привели его к мысли о том, что пора не коснея писать грамоту ко всей православной церкви России и сказать в ней о том, что он, глава церкви, думая о бедах державы, просит россиян, дабы навели порядок в своём доме, как сие делают женщины накануне Рождества Христова и Пасхи.

Слово и дело у Гермогена не расходились, он ничего не говорил всуе. Ночь патриарх простоял у налоя, а потом два ноябрьских дня из Патриаршего приказа во все российские епархии скакали сеунчи с грамотами патриарха.

«Иерархи, помните, — писал Гермоген, — что вор и еретик Гришка Отрепьев убит из мушкета боярским сыном Григорием Валуевым, а святые мощи истинного царевича Дмитрия волею благочестивого царя перенесены в Москву, в Успенский собор. Но воры, забыв православную веру, говорят, будто самозванец жив. Они восстали против законного царя Василия, собрали вокруг себя толпы ярыжек и татей, увлекли много честных россиян и, хотя встретили сопротивление в Смоленске и Твери, теперь стоят в селе Коломенском под Москвой.

А потому повелеваю вам, иерархи и клирики, читать сим грамоту народу многажды и следить, чтобы пели по церквам молебны о здравии и спасении Богом венчанного государя, о покорении ему всех врагов, о усмирении царства. Повелеваю же поучать православных не смущаться тех воров, злодеев и разбойников, кои ушли служить новому еретику из Сомбора». И добавлял каждому клирику: «Коль увидите воровские грамоты с государевой печатью, не давайте им веры и людей отвращайте. Да поможет вам Господь Бог!»

Декабрь оказался не по-зимнему горячим месяцем. Слово патриарха к россиянам вскоре же дало свои плоды. Митрополит Казанский Ефрем, которому Гермоген передал епархию, узнал, что жители Свияжска увлеклись злодеями, изменили государю. Он скоро выехал в Свияжск, наложил на горожан запрещение и повелел местным клирикам не принимать от изменников церкви никаких даров. Он прочитал во всех храмах грамоту Гермогена, обличил злодеев, послал им анафему. И свияжане одумались, они смиренно били челом царю, дабы простил их вину. Они просили патриарха, чтобы снял с них запрещение. А ещё по воле митрополита Ефрема свияжане собрали ополчение и послали его защищать Москву от разбойного войска Ивана Болотникова, который уже показал своё лицо и был врагом всех честных россиян.

Царь Василий простил свияжан, никого не наказал, не подверг разорению за измену. И Гермоген разрешил митрополиту Ефрему снять с горожан запрещение. Да послал от лица всего православного Освящённого Собора благословение в Казанскую епархию.

«Брат мой, Ефрем, я рад, что вижу в тебе доблестного пастыря. Храни честь православной церкви. Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

В первых числах декабря, на Екатерину-санницу, вернулся из долгих странствий Сильвестр. Худющий, борода свалялась, одежонка поизносилась, лицо — прокалённая красная медь, а глаза ещё зеленее да какие-то буйные, злые. Его встретили как после долгих лет странствий, все ему были рады, и он отогрелся сердцем, повеселел. Его отправили мыться, постригли, переодели во всё чистое, новое и послали к патриарху.

Гермоген тоже был несказанно рад возвращению Сильвестра. Ан в словах сие не выразил, но поблагодарил за возвращение печати.

— Поведали мне, как ты её добывал. Эко силу в себе носишь богатырскую! —