крепости, — и стены не были грозными в Кромах, и ворота можно было протаранить. Однако же больше месяца готовился князь к осаде. Гуляй-городок соорудил, дабы к крепости подвинуть и из-за его стен на приступ идти.

И всё же удача не отвернулась от Болотникова и на сей раз. Пока князь Трубецкой готовился к штурму, войско его с каждым днём таяло. По ночам ратники и стрельцы сбивались в ватаги, а то поодиночке покидали лагерь, уходили на юг, в Путивль, в Стародуб, в Чернигов, где уже ждали возвращения из Польши «царя Дмитрия». Ратники Трубецкого поверили, что царь Дмитрий жив. Да и как было не поверить, если в лагере по рукам у них ходила грамота с государевой печатью и в ней призывали россиян встать под знамёна законного государя Дмитрия.

Лазутчики-казаки вскоре доложили атаману Болотникову, что войско Трубецкого ополовинилось.

— Благую весть принесли казаки! — воскликнул атаман. — Нам сие любо. И потому не засидимся мы в крепости.

Так и было. Болотников выждал ещё несколько дней, а потом на рассвете, через все ворота, через бреши в стенах вывел своё войско и дал бой царской рати и с помощью Казаков, закалённых в боях с турками, разбил её. С поля битвы мало кто бежал из ратников Трубецкого, больше сдавались на милость атамана.

Дорога к Москве была открыта. Лишь под Серпуховым был дан атаману малый бой. Не устояла новая царская рать. Атаман придвинулся к Москве, занял сёла Коломенское, Заборье. Но оставшиеся десять вёрст до столицы ему не суждено было одолеть.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ВОИТЕЛИ ЗА ВЕРУ

Наконец-то Гермоген поселился в патриарших палатах. Сильвестра он удержал возле себя.

— Нам с тобой вместе служить России православной. Не уходи от меня, сын мой, — попросил Гермоген, когда впервые вместе с Сильвестром вошёл в патриарший дворец.

— Катерина будет страдать. Как я её оставлю, — ответил ведун.

— Эко непонятная голова. Ежели говорю о тебе, то и о Катерине, и о крестнице. Места всем хватит. Жалование тебе положу.

Гермоген думал не о своём утешении от любимых им ясновидцев. Он страдал за судьбу России и знал, что Сильвестр, по духу своему поборитель и стойкий воин, нужен ему в борьбе за русскую церковь.

Сильвестр ещё сопротивлялся.

— Лавка у нас, владыка святейший...

— Эка напасть, лавка. Приказчика поставь, пусть торгует.

Был уже обеденный час, Гермоген и Сильвестр пришли в трапезную, сели к столу, и патриарх велел услужителю налить в кубки вина и отпустил его.

— Теперь слушай, сын мой, — сказал он ведуну, — как же мне с вами расстаться, ежели нет у меня на свете ни единой родной души и нет вернее, чем вы, Богом данные сподвижники.

Сильвестр подумал: «Да и ты для нас, владыко, с первого часу, как встретились в Моисеевском монастыре, стал ближе отца родного». И ответил Сильвестр коротко:

— Мы твои дети, владыко, тебе и вести нас.

— Да благословит Бог наш путь, освещённым добрым согласием.

И закрепили вином союз патриарх, вступивший на путь служения всему русскому православию, и поклонник вольной жизни — ведун. Да пил Сильвестр с лёгким сердцем, потому что знал: не отнимет Гермоген у него волюшки, а прибавит. Уже было ведомо Сильвестру, о чём задумался Гермоген. Не о себе думал, а как полнее служить отечеству в трудную годину. На окоёме появился ещё один самозванец. Чуть дальше видится Сильвестру польский король Жигимонд, а за ним — иезуиты с их орудиями инквизиции против россиян, с хитрыми, право же, иезуитскими замыслами насаждения своей веры. Они боятся русского православия и хотят разрушить его в минуты слабости державы, растворить в католичестве, раздробить русский народ, а там и поделить Россию между католическими державами. Чего и добивались иезуиты не одну сотню лет.

— Ан нет, по-ихнему не бывать, — уже вслух размышлял Гермоген. И, горячась, как в пору, когда был казацким сотником, продолжал: — Прежде всего, сын мой, думаю высветить злой лик Григория Шаховского. Для чего в Путивль кому-то идти надо. Пусть знает Россия, что Гришка-князь есть тать и изменник. Грамоту о сём напишу, чтобы читали с папертей и амвонов всей Северской земли. Буду ещё просить тех, кто пойдёт, дабы живота не пожалели, но добыли государеву печать, украденную Шаховским. И попрошу я на эту славу подвигнуться, а такоже для вразумления восставших в городах Северщины митрополита Крутицкого Пафнутия. Жаждет он подвига, и сила в нём есть для пути и невзгод. А с ним пойдёт инок Арсений, храбростью отмеченный. Ещё же, дабы опасицу отводить, хотел бы аз... — Патриарх медлил назвать имя третьего человека, который отправился бы с опасным поручением, стал вина наливать. И Сильвестр назвался:

— Да с ними пойдёт ярославский торговый гость Сильвестр.

— О, какой догада! — улыбнулся Гермоген. И снова посерьёзнел: — Спасибо, сын мой. Без тебя и не знаю, как бы они добыли государеву печать, смуту несущую. Тебе верю — добудешь, а как, сие твоё дело.

— Да уж, право, моё, владыко, — ответил Сильвестр.

— Верно мыслишь, ведунья головушка. Теперь нам токмо царское слово получить. — Гермоген отодвинул кубок с вином и встал. — Нет времени за столом высиживать. Путь нам в царёвы палаты.

— Лиха беда начало, — встал и Сильвестр, но вина пригубил.

Царь Василий не за горами. Дворцовыми переходами Гермоген и Сильвестр вскоре же пришли во дворец. Царь тоже в сей час в трапезной пребывал. Гермоген сказал сразу о главном:

— Государь-батюшка, сын мой, дай повеление Освящённому Собору благословить Пафнутия в путь. Пойдёт он со товарищами в Северщину князя Шаховского низводить-обличать за воровство печати.

— Спаситель ты мой, отче святейший! — воскликнул Василий. — Како же я извёлся душевной маетой от неполноты государевой власти. Добыть, добыть как угодно сердешную печатушку! Повелеваю и Собору и Пафнутию да иже с ним! И коней с царской конюшни не пожалею, и казну открою... — А глянув на Сильвестра, перстом указал: — И его пошли. Да пусть он Шаховского в собаку превратит! — с гневом крикнул царь Василий. И мягко сказал Сильвестру: — Потрудись, голубчик.

Сильвестр поклонился царю, да сам улыбнулся.

Вскоре же Гермоген и Сильвестр вернулись в патриаршие палаты. Да снова сели к столу в трапезной, Гермоген кубок с вином взял в руки, Сильвестр тоже — и дополнил его.

— Пригуби, святейший, за