Первые ощущения – мурашки. Миллион крошечных прохладных ножек пробежались по моим радужкам. Вторые – паника. Все расплывается, и я успеваю поймать себя на мысли о том, что список моих «достоинств» пополнит слепота. Радоваться, что наконец перестану лицезреть свою рожу? Или прямо сейчас выброситься из окна? Но немного проморгавшись, в не такой уж и кромешной темени, я начала улавливать очертания предметов. Это как долго-долго находиться под водой без акваланга, а потом резко вынырнуть!

Почти месяц я заменяла зрение воображением, но наконец воспринимать мир станет немного легче. Хотя сомневаюсь, что он станет для меня красочнее – если тебе удалось выбраться из темного помещения, это совсем не значит, что ты попал в радужное. Мир для меня был, есть и навсегда останется убогим и жестоким. Так я его вижу. Так он себя ведет.

* * *

Уже утром следующего дня я поняла, как далеки от реальности были мои представления о докторе и медсестре с пирсингом.

Врач оказался среднего роста, упитанным, как сказал бы Карлсон: «В полном расцвете сил». На лице легкая щетина, а морщин и вправду не оказалось, по той причине, что лицо было круглым, как шарик для пинг-понга, и морщинам сложно было пробраться на натянутую гладкую кожу. Очки доктор не носил, и я понятия не имела, почему от него так сильно несло кремом для бритья, если бритьем он себя не утруждал. На голове заметная плешь, но седины нет вообще. Пожалуй, я не ошиблась только с возрастом, ему и в самом деле было не меньше сорока.

Медсестра, смешно, но медсестра выглядела так же, как доктор. Невысокая шарообразная дама с волосами цвета выгоревшей травы, затянутыми в скудный хвост. Какая уж тут жгучая брюнетка! Единственное, в чем я не ошиблась, – наличие жевательной резинки, дамочка лет тридцати напоминала жвачное животное – Буренку. Что ж, у каждого свой крест.

Приходилось только удивляться тому, каким обманчивым оказалось восприятие мира с помощью двух чувств: обоняния и слуха. Может, лучше бы мне остаться без глаз, и рано или поздно я бы смогла убедить себя, что красотка и все ужасы моей жизни просто приснившиеся кошмары и ничего более?

Процедуры, осмотры, перевязки, анализы – то, из чего состоял мой день, вот уже который по счету, только с той разницей, что я теперь могу контролировать все, что происходит вокруг. Глаза и способность говорить – единственные поводы для радости, хотя болтать без умолку я не стала, а наедине с собой все так же предпочитаю находиться в привычной темноте, с закрытыми глазами. Да и невозможно бесконечно рассматривать четыре стены, тумбочку, шкаф, окно, дверь, пол, потолок. Радовало и то, что я сумела самостоятельно менять положение с лежачего на сидячее и избавилась от трубки между ног! Это ли не счастье, контролировать собственное мочеиспускание. Никогда прежде не задумывалась о том, какое это счастье. Обхохочешься просто. Но чтобы не свихнуться, приходится находить радость в таких неприглядных на первый взгляд моментах.

Самостоятельно жевать пищу, опорожняться, произносить слова и шевелить пальцами – все мои радости, но я готова отказаться от них. Еще раз попытаться покончить с собой? Стоит только задуматься о подобном, смех начинает сдавливать глотку. Мозги набекрень у меня с рождения, проклятый пес сожрал половину лица, пожар подавился мной, но сумел обглодать в некоторых местах до кости, осталось только поломать ноги, выбросившись из окна, или сжечь желудок, наглотавшись таблеток, а может, вскрыть вены?

Я на грани. На грани безумия? По-моему, это мое обычное состояние.

Нет, довольно экспериментов! Я Кот, и у меня в запасе еще пара жизней. Провести остаток дней пусть и за решеткой, но на своих двоих лучше, чем подохнуть с полностью атрофированными мышцами, съеденными заживо пролежнями.

* * *

Новый день меняет все!

Лиза Кот

Наши дни

Мила едва закончила возиться с моей тушкой, как ко мне пожаловал гость. Это был следователь, который весь этот месяц терпеливо ждал моего минимального для допроса восстановления.

Медсестра исчезает за дверью. Мужчина ставит рядом с моей койкой стул.

– Лиза, вы помните, ЧТО произошло?

Ощущаю острую потребность рассмеяться прямо в лицо седовласого мужчины, наряженного в слишком приличный костюм мышиного цвета. И делаю это.

В детстве мне часто доводилось быть свидетелем нежелания заводиться старенького «Запорожца» деда Кузьмы Перепелкина, проживавшего через четыре дома от нашего. Это подобие автомобиля издавало странные урчаще-стучаще-пукающие звуки и редко соглашалось работать, сейчас мой смех оказался таким же кряхтяще-пукающим звуком. Иронией, которую мне хотелось продемонстрировать сидящему у моей койки полицейскому, и не пахло, а на лицо следователя мгновенно скользнуло сожаление и жалость.

– Конечно, ПОМНЮ! – зло, почти так же, как в детстве, когда в этой моей способности кому-то вздумалось усомниться, бросаю я.

Мужчине удается распознать в ответе обиду, смешанную с гордостью, и он понимающе кивает.

– Хорошо. В таком случае, не затруднит ли вас, для начала в двух словах, поделиться этим со мной?

– Не затруднит. Хотя не понимаю, к чему все это, ведь будь вы даже самым поганым следователем на всем белом свете, времени, которое я валяюсь здесь, вам хватило бы с лихвой, чтобы во всем разобраться.

С каждым словом говорить все труднее. Всякий раз, как я открываю рот, легкие как будто снова заполняются угарным газом и выедают все внутри. Я еще не привыкла к длительным разговорам. В горле поселилась невидимая крыса, она настойчиво пытается расцарапать его, заставляя болезненно прокашливаться, не давая возможности оставить бутылку с водой в покое. Вода, глоток за глотком растекаясь по горлу, спасает от неприятных ощущений.

– Разобраться-то разобрались, но показания пострадавших еще никогда не были лишними. Что вы мне можете рассказать?

Странно, но мне кажется, этот мужчина преднамеренно не назвал меня преступницей. Вместо этого я услышала, что я, оказывается, «пострадавшая». Смешно. Быть может, он идиот?

Следователь немного склоняется, протягивает руку и откуда-то, будто фокусник из своей шляпы, достает небольшой «дипломат» из темно-коричневой кожи. Он кладет его на колени, раскрывает и вооружается нужными для дела атрибутами – блокнотом и карандашом.

Чемодан служит «письменным столом».

– Я готов выслушать вашу версию произошедшего, – констатирует мужчина и прижимает носик карандаша к блокноту. А я ловлю себя на мысли, что мне ужасно недостает моих карандашей.

– Вы это серьезно? – Если б я могла, я бы вскочила с проклятой больничной койки, но все, на что я сейчас способна, – возмущенное движение головой и громкое возвращение бутылочки с водой на прикроватную тумбу. – А что, есть какие-то другие версии, кроме той, что я убийца?

Следователь резко отрывает глаза от блокнота и недоверчиво щурится.

– А с чего вы взяли, что убийца вы?