распоряжался наш итальянский гость. Их вы можете ему вернуть самостоятельно. Так уж и быть, я не обижусь.

— Прекратите ломать комедию, Евстигнеев. Вы сейчас не в том положении. Я с полным на то правом сейчас конфискую у вас всё, что вы выиграли у этой дуры Белогорской, а потом передам вам сотрудникам транспортной милиции. И поедете вы, дорогой мой, заниматься трудотерапией в условиях резко-континентального климата лет этак на десять-пятнадцать. И честное слово мне очень хочется это сделать. Надоел ты мне Евстигнеев, — внезапно сменяет он тон, — хуже горькой редьки. Так что заткнись и слушай.

Гарагуля в это время берёт портфель с деньгами и выходит. Перед дверью он поворачивается и смотрит на меня. В его взгляде я читаю «Извини писатель, что втянул тебя во всё это».

— Я вас внимательно слушаю. — говорю я комитетчику, когда дверь закрылась.

— То что внимательно это хорошо, — отвечает тот, — я хочу, чтобы ты понял. У тебя из этой каюты теперь только два выхода: или в тюрьму, или на Лубянку. Нам такие ловкие ребята очень нужны. Притом нужны здесь и сейчас, на борту «Грузии» и дальше в Абхазии.

Глава 17

За всю мою недолгую, но вполне успешную литературную карьеру меня пытались вербовать трижды.

Первый раз случился, когда для нас совсем ещё юных и желторотых литераторов организовали встречу с писателями из солнечной Кубы.

Колоритные «барбудос» показали себя отличными ребятами и большими мастерами поглощения русской водки. После чего все языковые барьеры оказались сломлены.

Мы почувствовали себя истинными «гильерос», решительным штурмом взяли ресторан дома Литераторов, где продолжили встречу, как выражались в те времена, в тёплой и дружественной обстановке.

На следующее хмурое похмельное московское утро меня разбудил звонком редактор Костя Синицын и срочно потребовал моего присутствия «по вопросу, не терпящему отлагательств».

Нервный голос редактора поселил у меня в душе смутную тревогу. Я медленно собирался и долго шёл, предчувствуя недоброе.

— Тобой «товарищ из органов» интересуется, — сообщил мне Костя, едва ли не шёпотом, встретив у самого входа.

В его взгляде читались страх и сочувствие. Позже я осознал его храбрость. Не решившись предупредить по телефону, он нашёл способ сообщить информацию заранее.

Интересно, на что он тогда рассчитывал? Что я выпрыгну в окно и направлюсь переходить на лыжах финскую границу?

Впрочем, не всегда мы совершаем осмысленные поступки. Главное — порыв, а его я оценил.

«Товарищ из органов» выглядел колоритно для своего рода занятий и начисто опровергал сложившиеся стереотипы.

В кожаном пиджаке, смуглый и чернявый, с горящими чёрными глазами, он напоминал Гришку-Цыгана из «Неуловимых мстителей».

Манера общения была подстать образу. Яркими и широкими словесными мазками, он изобразил передо мной картину проникновения вражеского шпиона в дружественную делегацию.

Не знаю, была ли это правда. Мне Рауль, Хосе, Маноло и остальные кубинские ребята показались абсолютно одинаковыми, честными и преданными делу революции, о чём я, собственно, и сообщил товарищу.

Надо сказать, что в тот момент я ему поверил, настолько он был искренним и убедительным.

Внимательно выслушав, «цыган» попытался с ходу меня завербовать, да ещё так ловко, что я даже не сразу сообразил.

— Какой ты наблюдательный, — похвалил он, а после предложил без паузы: — Нам такие люди нужны! Подпиши бумагу, и будут у тебя иностранные делегации и зарубежные поездки. Ну что, решайся, Евстигнеев!

И так всё это выглядело просто и лихо, что я вдруг обнаружил себя протянувшим пальцы за редакторской перьевой ручкой.

К счастью, в последний момент мне хватило ума застыть на месте.

С трудом сформулировав ответ, я пояснил, что планирую и дальше служить Отечеству на писательском поприще, а борьбу со шпионами хочу предоставить кому-то более к этому приспособленному.

Моим словам он нисколько не обиделся. Привыкший, видимо, к быстрым победам, он подмигнул мне, мол «попробовать, всё равно стоило». На этом мы и распрощались.

Чудесным образом этот эпизод послужил мне чем-то вроде психологической прививки. Своеобразной вакцины, полученной в малых дозах, которая обеспечила в дальнейшем мой моральный иммунитет.

Поэтому, когда в дом Литераторов нагрянул очередной сотрудник органов, провести, скорее всего, плановую беседу, я оказался к этому готов.

Коллеги по цеху, поэты и прозаики толпились у занятого комитетчиком кабинета, не глядя в глаза друг другу.

Внутри же всё в этот раз происходило рутинно и скучно. Комитетчик задавал вопросы не отрывая глаз от бумажек, сулил в случае сотрудничества невнятные преференции и пугал столь же невнятными угрозами при отказе, тем самым напоминая усталую ярмарочную гадалку.

Тогда я не знал, насколько этот приём действенный и разрушительный, особенно для психики людей внушаемых.

Поэт Лев Рубахин с тех пор, к примеру, совершенно потерял веру в собственные силы. Все свои успехи он приписывал исключительно постороннему вмешательству.

Когда у него принимали в печать сборник или публиковали хвалебную рецензию, он видел в этом руку всемогущего Комитета.

Самого себя, Рубахина, с тех пор считал человеком никчёмным, а когда напивался, то каялся, что пишет доносы, но «пишет них только хорошее».

Меня же сотрудник, мягко говоря, не впечатлил, он не обладал ни напором, ни харизмой своего предшественника, так что и отказался я легко.

* * *

Так что, когда это случается в третий раз, то мне, со всем моим опытом дальнейшей жизни, скрюченной в инвалидном кресле, становится и вовсе смешно.

— Вас как звать-то, товарищ? — спрашиваю я.

— Майор Потапов, — хмурится гэбист.

Моя реакция кажется ему странной. Привык, должно быть, что его боятся. Что поделать, выгляжу я молодо, можно сказать, легкомысленно.

— За что ж тебя, Потапов, в няньки к интуристам определили? — спрашиваю, — за какие такие провинности?

Лицо майора наливается дурниной:

— Да я тебя…! — растопыривает он пальцы в каком-то дурацком мелкоуголовном жесте.

— Что «ты меня»? — спрашиваю. — Нужна валюта⁈ Забирай!