— Николай Яковлевич, но ведь не на пустом же месте всё это возникло, — робко вступила в разговор Ира. — Что-то обязательно стоит за всеми этими легендами. Может, какой-нибудь ритуальный кельтский котёл, где варили дурман-траву?

— Да вот он, тот самый котелок! — воскликнул Замятин и постучал ладонью по рельефному боку стоявшего на столе котла. — Это именно тот котёл, который был украден из Дома Круглого Стола и на поиски которого отправились лучшие воины Артура… Вообще-то котлов было много. Но дело не в каком-то конкретном котле и даже не в котле вообще. Котёл считался священным по той причине, что из него поили во время главных праздников, особенно во время Самайна, специальными галлюциногенными отварами. И тут, Ирина, вы на сто процентов правы, говоря о дурман-траве. Самайн был праздником, когда встречался мир живых, то есть плотный мир, с миром теней, тонким и невидимым. И в этот день можно было узнать то, что в остальное время было закрыто для простого смертного. Можно было получить откровения, величайшие знания. А когда котёл исчез, люди бросились искать его, считая, что именно эта посудина является носителем истины. Народ предпочитает верить не в Бога, а в вещи, приписывая им божественную силу. Потому-то и начались поиски священного котелка. Затем стали появляться один за другим всевозможные рассказы о похождениях рыцарей. А потом эти истории смешались с историями о поисках откровения, за которым многие мужчины в древности отправлялись в глухие леса и пещеры, превращаясь в отшельников. Всегда одно накладывается на другое, в результате чего рождается химера… Грааль — всего лишь символ. Символ величайшего знания. Символ постижения истины. Где-то Грааль назван чашей, где-то — камнем. Алхимики искали философский камень, это — тот же Грааль, prima materia. Алхимики пытались нащупать некую одушевлённую материальность, то есть знания, живущие вне человека, знания космические, божественные — называйте это как угодно. А в книгах примитивные переписчики начертали просто — «философский камень». Но Грааль — не камень и не чаша. Это олицетворение истины. Все мы стремимся к ней: одни открыто, другие неосознанно. Вспомните, как в мифическом замке Грааля попавшие туда рыцари всегда были окружены изобилием: Грааль давал им всё, что они желали есть и пить, сосуды на столе вновь и вновь наполнялись, но никто не видел источника этого чуда. Никто никогда не видит самого Грааля, потому что его невозможно увидеть. Грааль — символ самой природы знаний, способной одарить нас любыми благами. Это символ Бога. Познаешь божественную суть бытия — найдёшь Грааль.

Гуревич молча посмотрел на профессора и протянул руку Ире. Девушка сжала её и прильнула к молодому человеку всем телом. Казалось, их обоих охватило оцепенение.

— Друзья мои, что с вами? — спросил Замятин.

— Мне почему-то вдруг стало грустно, — призналась Ира. — Вот тут, в груди, всё свернулось, похолодело.

— Вот это зря. Холод — плохой знак.

— Не пугайте, Николай Яковлевич, — печально проговорила девушка.

— Что вы, милая! Я не из тех, кто любит пугать. Я проповедую только счастье, потому что в жизни нет ничего, кроме счастья. Надо лишь уметь понять это.

— Что вы такое говорите, Николай Яковлевич! — Гуревич возмущённо взмахнул рукой и нахмурился. — Какое счастье вы видите вокруг? Мы, люди увлечённые, ещё можем спрятаться от окружающего мира в своём любимом деле, но остальные-то как? Они ведь остаются лицом к лицу со всей мерзостью, которая окружает нас. Вы бы ещё сказали, что мир вполне гармоничен.

— Мир действительно гармоничен, Леонид Степанович. Он не может не быть гармоничным.

— А война?

— Это одно из качеств нашей жизни. Можно и без войны, но тогда будут катаклизмы, иные всевозможные катастрофы в результате человеческой деятельности. Видите ли, боль — это одна из составных частей нашего бытия. Я не говорю о том, что к ней надо стремиться, но понимать её природу просто необходимо. Горький вкус перца ничуть не хуже сладкого вкуса сахара. Но каждому есть своё место. Нужен холод, нужно и тепло. Это разные качества нашей жизни. В этом и заключается гармония. Человеку нужно лишь научиться пользоваться этими качествами. А вот этого-то люди и не умеют. Люди хотят испытать определённый вкус жизни, но не умеют сделать правильный шаг, ведут себя неверно, поэтому творят чёрт знает что.

Гуревич недоумённо смотрел на Замятина. Лицо профессора сделалось другим, незнакомым. Перед Леонидом стоял человек с низко опущенными надбровными дугами, огромным лбом, нависшим мясистым носом. На коже пропечатывались вытатуированные узоры. А воздух вокруг головы профессора густился каким-то сизым облаком. Гуревич вздрогнул, и видение пропало. Возле него был прежний Николай Яковлевич, но без улыбки на лице.

— Николай Яковлевич, — Гуревич испуганно коснулся руки профессора, — вам нехорошо?

— Всё в порядке. — Замятин опять улыбнулся.

— А мне, знаете, такое померещилось…

Леонид замолчал и перевёл взгляд на Иру. Девушка продолжала молча смотреть на Замятина. Казалось, она тоже видела что-то невероятное. В её глазах дрожали слёзы.

— Всё в порядке, господин де Бриен, — тихо проговорил Замятин, продолжая задумчиво улыбаться.

— Простите, Николай Яковлевич, я не расслышал, что вы сказали? — спросил Леонид.

— О чём вам говорит имя Жак де Бриен?

— Жак де Бриен? Пожалуй, не встречал этого имени.

— Встречали, мой друг, встречали… Просто вы запамятовали. Такое случается, — улыбка Замятина сделалась почти радостной.

— Почему вы так уверены, Николай Яковлевич? — растерялся Гуревич и опять взглянул на девушку. — Почему я должен знать это имя? Он оставил какие-то труды, с которыми я непременно должен был познакомиться?

— Он оставил труды, — согласился профессор.

— Вы хотите сказать, что я их читал, но забыл его имя? Это вряд ли…

— Дорогой Леонид Степанович, неужели вы… — Замятин дружески обнял своего ученика, — неужели вы совсем ничего не понимаете? Вы же верите мне, верно?

— Верю стопроцентно.

— Тогда поверьте, что вы знаете это имя.

— Знаю, но не помню? Такого просто не может быть, — засмеялся Леонид.

— Не помните, потому что вы не помните всю ту жизнь.

— Какую жизнь?

— Вашу жизнь в те времена…

— Не понимаю, о чём вы говорите, Николай Яковлевич.

— О реинкарнации… Вы жили в ту эпоху. И не надо таращиться на меня. Вы же только что сказали, что верите мне.

— Верить-то я верю, но реинкарнация… Это уж чересчур… Переселение душ?

— Ещё раз спрашиваю вас: вы мне верите?

— Да, Николай Яковлевич.

— Стало быть, вы должны согласиться с моим утверждением, что реинкарнация существует, верно? В таком случае поверьте и в то, что труды Жака де Бриена написали вы.

— Что? — Гуревич никак не мог понять, насколько серьёзен был в ту минуту профессор.