– Тук-тук, – сказал он, взглянув на меня с напряженной улыбкой.

На мгновение я задумалась, как ответить на эту навязчиво глупую игру отца Доминика. Переварившийся рис стал выплескиваться на раскаленную плиту.

– Кажется, я сегодня не в настроении играть, – ответила я, позаимствовав кое-что от тона матери.

Было абсурдно продолжать, но я почувствовала, что целиком на стороне матери; ей явно не хотелось иметь никакого дела с отцом Домиником. Однако она повернулась ко мне, смущенная, как я полагаю, моей грубостью и нежеланием поддержать веселье отца Доминика.

– Кто там? – строго посмотрела на меня мать.

После ее показного отвращения я меньше всего ожидала подобной реакции. Теперь я почувствовала, что она не хочет поддержать меня.

Отец Доминик решился ответить не сразу, но, как я поняла потом, исключительно потому, что ему пришлось отказаться от шутки, приготовленной для меня, и придумать что-нибудь новенькое, предназначенное только для нее. Что-нибудь дерзкое и до странности интимное.

– Апельсин, – сказал он.

Мать плотно сжала губы и слегка приподняла подбородок.

– Какой апельсин?

Отец Доминик остановился на расстоянии вытянутой руки от нее, так, чтобы я не могла видеть его лица. Он понизил голос, надеясь, что я не услышу его, но я совершенно отчетливо различила:

– Апельсин, апельсин, ты когда-нибудь простишь нас?

Лицо матери застыло, не выдавая никаких чувств.

– А ты, апельсин, когда-нибудь дашь мне спокойно готовить? – Потом, порывшись в кладовке, вернулась с большим пакетом муки. – А теперь, если вы не возражаете, я собираюсь испечь кукурузные лепешки.

– Кукурузные лепешки! – воскликнул отец Доминик. – Да хранит нас Господь! Мы вас недостойны. – Он не спеша направился к дверям, но через несколько шагов остановился и повернулся ко мне: – Ах, Джесси, чуть было не забыл. Там, в библиотеке, кое-кто хочет перемолвиться с вами словечком.

Я пересекла четырехугольный монастырский двор, заставляя себя идти непринужденно, не привлекая особого внимания, – походкой человека, собирающегося побродить по библиотеке, только и всего.

Переступив порог, я ненадолго задержалась перед статуэткой святого Бенедикта, державшего свой устав, и вынудила себя прочитать висевшую рядом на стене табличку, как, мне представлялось, должен был сделать набожный посетитель. «Выслушай, сын мой, эти предписания учителя твоего и открой уши твоего сердца…» Мое сердце билось и неистово стучало в груди. Пятнышки света, падавшего из окна над дверью, играли, перекатывались на сосновом полу. Я глубоко вдохнула и постаралась взять себя в руки.

Бродя взад-вперед по книжным туннелям, я время от времени останавливалась и, склонив голову набок, читала названия: «Созерцая Бога» Вильгельма из Тьерри, «О природе вещей» Лукреция, Собрание сочинений Сан-Хуана де ла Крус. Прислушивалась, не раздадутся ли шаги. Где же он?

Когда я дошла до читального зала, расположенного в задней части библиотеки, внутреннее напряжение лишь возросло. Я села за один из трех столов, обращенных к большому окну. Столешница была так отполирована локтями читателей, что я могла видеть свое отражение. Волосы мои были в ужасном состоянии. Сначала я пригладила их рукой, но затем, передумав, постаралась распушить снова.

Вид за окном напоминал мне живописное полотно – беленый дом, где монахи плели сети, забрызганный цветами фуксий и азалий. Японский клен, трава с синеватым отливом, укрывшийся в переменчивой тени крохотный холмик.

Дверь позади скрипнула, я повернулась и увидела Уита, стоявшего перед входом в маленький офис, смежный с читальным залом. Как выяснилось, офис отца Доминика.

Уит был в рясе и ботинках, в которых ездил на птичий базар. Я посмотрела на то место на шее, куда я его поцеловала.

Когда я зашла в офис, Уит закрыл дверь, щелкнул замком, и на мгновение мы застыли в тесной комнатушке, пропахшей парафином свечи, прикрепленной на выступе стены. Под потолком громко гудела лампа дневного света. Я заметила, что жалюзи на единственном окне были опущены, и искусственный свет казался гнетуще ярким. Я инстинктивно протянула руку к выключателю, следя за тем, как лицо Уита и вся комната погружаются в приглушенную полутьму.

Меня охватило проникшее до самой глубины чувство, что я принадлежу ему, чувство интимной близости. Я представила себе островок на болотах, любовно прижавшееся ко мне тело Уита, мир, вздымающийся и опадающий вокруг нас, нерушимую связь, установившуюся между нами. Я подошла и прижалась щекой к его плечу, чувствуя, как его руки, просторные рукава его рясы медленно заключают меня в объятия.

– Джесси, – сказал он немного погодя, – в библиотеке в это время обычно никого нет, но надо быть осторожными. – Он бросил быстрый взгляд на дверь, и я поняла, какому огромному риску он себя подвергает. – У меня всего четверть часа перед хором, но я должен был увидеть тебя.

Подняв голову, я посмотрела на него. Даже в полутьме я заметила крохотные синяки у него под глазами. Он застыл в странной позе, как будто набрал полную грудь воздуха и не в силах выдохнуть.

Я поняла, что меня приводит в ужас то, что творится с ним, его монашество, сила, которая привела его в аббатство. Если мы собирались быть вместе – а сейчас мне отчаянно хотелось этого, – то он тоже должен был хотеть этого так же, как он возжелал Бога, а я не знала, смогу ли соперничать с Ним. Я не хотела быть одной из мифологических сирен, которые своим обольстительным пением завлекали моряков на скалы, или, выражаясь точнее, русалкой Асенорой, обольщавшей монахов. Мне хотелось коснуться его лица, найти уязвимое место в его рясе, но я сделала едва заметный шаг назад.

– Ты можешь встретиться со мной завтра в два у причала? – спросил между тем Уит.

– Конечно. Я приду, – ответила я.

И снова мы замолчали. Пока мы говорили, рука Уита безвольно покоилась на моей талии, но он убрал ее, и, заметив, как он стряхивает что-то с пальцев, вытирая их о рясу, я поняла, что это мой длинный волос.

– Замечательно, что твоя мать снова готовит для нас, – сказал Уит. – Мне кажется, это признак того, что она поправляется.

Значит, мы будем говорить на общие темы? Будем стоять в этой комнатушке – уже не в романтических сумерках, а в обычной полутьме, – используя в целях самозащиты невинную беседу?

– Ее рука почти прошла, – сказала я, – но боюсь, что рассудок повредился навсегда.

Уит быстро взглянул на часы, стоявшие на столе рядом с небольшой стопкой «Русалочьей сказки» отца Доминика. Наступила нездоровая пауза, во время которой Уит прокашлялся. Что означала эта тяжеловесная неловкость? Осторожность? Для него это должно было быть нелегко. Или его прохладное обращение в каком-то смысле означало, что он отступился? Неужели он настолько раздавлен, уничтожен виной, что старается вернуть все на прежнее место? А может, он просто боится?