Он был жрецом Аполлона Пеана и, может быть, умел предвидеть судьбу. Старая вера дорога дочерям Ночи, и как бы ни радовались остальные – они перемен не любят. И рука их поразила певца – и меня тоже.

Во Фракии, где он погиб, невзирая на все его старания, продолжают придерживаться старых обычаев. Даже в Элевсине они нелегко отмирают, и тени еще не исчезли. В конце каждого лета можно видеть, как селяне и горожане собираются на склонах холмов и слушают, как пастушки представляют старинные предания о смерти царей.

Но все это было потом. А пока войско, подбрасывая шлемы и размахивая копьями, требовало, чтобы я вел их на город. Посему я вновь поднялся в седло. Спутники окружили меня, элевсинцы отправились следом, распевая пеаны и провозглашая:

– Тесей – наш царь.

Я не сразу поехал ко двору и предпочел нижнюю дорогу, что ведет к пещере и площадке для борьбы.

Все женщины повысыпали наружу расспросить мужчин; склоны начали наполняться народом, как было в тот день, когда я приехал в Элевсин. Я призвал к себе двоих знатных мужей и сказал им:

– Передайте царице мой приказ явиться сюда. Пусть придет сама, если согласится; если же нет – приведите силой.

Оба отправились. Наверху лестницы их остановили какие-то жрицы. Будь я постарше, то сообразил бы, что двоих для этого мало. Я послал еще четверых, чтобы поддерживали друг в друге отвагу. Растолкав жриц, они вошли внутрь, и я принялся ждать. И тут только понял, почему выбрал для встречи именно это место: я хотел видеть, как она спускается вниз по ступеням. Так шел ко мне Керкион, так спускался к нему прежний царь, так несчетные годы ступал по ним муж в расцвете сил – словно птица, завороженная змеей, чтобы бороться и умереть.

Вскоре я увидел посланцев, они возвращались без нее. Я рассердился: теперь мне придется подниматься вверх и люди пропустят зрелище. Но когда мужи подошли ближе, я заметил, что они бледны. Старший сказал мне:

– Тесей, она умирает. Принести ее сюда как она есть или не нужно?

Я услыхал, как голоса вокруг передавали весть дальше – словно звук скамей, которые тащат по полу пустого зала.

– Умирает? – удивился я. – Она заболела? А может, кто-то ранил ее? Или она сама наложила на себя руки?

Все дружно закивали головами, но не стали торопиться с ответом. Элевсинцы любят впечатляющие события и знают, как их поднести. Они повернулись к старшему, обладавшему сильным голосом. Тот сказал:

– Ни то ни другое, Тесей. Узнав о том, что мы ведем тебя от границы как верховного царя, она разорвала на себе платье, спустилась к богине и, вскричав, потребовала у нее знамения. Никто не знает, какой знак она хотела увидеть, но она взывала три раза, ударяя руками о землю. Поднявшись, она велела принести молока и отправилась к священному змею, однако же и он не вышел к ней. Тогда она позвала флейтиста, чтобы он сыграл музыку, под которую пляшут змеи, и тот выполз наконец из норы. Когда он вслушался в музыку и начал свою пляску, она вновь воззвала к богине и взяла его в руки. И тогда змей вонзил свои зубы в ее руку и быстро, как вода, уполз в свою нору. Она упала и теперь умирает.

Вокруг царила такая тишина, что можно было бы услышать даже шепот.

Я сказал:

– Принесите ее сюда. Если я войду внутрь, потом будут говорить, что я убил ее. Люди должны сами все видеть. – По гробовому молчанию я ощутил, что решение мое одобрено. – Положите ее на носилки и не причиняйте боли. Пусть с ней придут две женщины на случай, если что-нибудь понадобится, но прочие пусть остаются наверху.

Так мы снова приступили к ожиданию, но элевсинцы терпеливы, когда надеются что-нибудь увидеть. Наконец я заметил носилки на верхней террасе; несли их четверо мужей, рядом ступали две женщины, а позади, за скрещенными копьями воинов, теснились жрицы в черных одеждах. Взлохмаченные, с кровоточащими лицами, они громко рыдали. Нести носилки по отлогим ступенькам было несложно, ведь по этой лестнице каждый год сносили вниз мертвого царя на его погребальном одре.

Спустившись, они оставили ее передо мной, опустив ножки носилок, сделанные из позолоченного кизила, украшенного лазуритом. Она дрожала и часто дышала, волосы рассыпались по золоченому дереву до самой земли. Лицо ее побелело, словно слоновая кость, губы посинели, а вокруг глаз залегла зелень. Она была в холодном поту, и одна из женщин вытирала ей лоб полотенцем, выпачканным притираниями с ее лица. Если бы не волосы, я бы не узнал ее; она выглядела старше моей матери.

Она замышляла против меня большее зло, чем мужи, тела которых я бросил нагими на поле битвы, с радостью забрав их добычу. И все же близкая кончина ее поразила меня сильнее, чем поразила бы гибель каких-нибудь украшенных царских чертогов, чьи расписанные стены, яркие колонны и пышные занавеси охватывает огонь, вздымающийся к разрисованным балкам, прежде чем в пламени рухнет с грохотом кровля. Вспомнились утреннее небо за высоким окном, смех ее и огонек полуночного светильника, гордая поступь под бахромчатым зонтиком.

Я сказал ей:

– Со дня рождения все мы в руках мойры. Ты выполнила свой долг. Я тоже.

Она дернулась и закашлялась. А потом проговорила голосом хриплым, но громким (она же была элевсинкой):

– Проклятие мое не исполнилось. Ты явился с предзнаменованиями. Но я – хранительница мистерии. Что мне оставалось делать?

– Тяжкий выбор лег на тебя, – ответил я.

– Я выбрала, но ошиблась. – Она отвернула от меня лицо.

– Воистину темны пути судьбы, – отвечал я. – Но незачем было устраивать мою смерть от рук собственного отца.

Приподнявшись на локте, она закричала:

– Что такое отец! Ничто! Что есть муж – тоже ничто! Я должна была покарать твою гордыню. – Царица упала на спину, и одна из женщин поднесла к ее рту сосуд с вином.

Отпив, она закрыла глаза, чтобы передохнуть. Прикоснувшись ладонью к ее руке, я заметил, какая она влажная и холодная.

Царица проговорила:

– Я ощущала, что близки перемены. Прежний Керкион хотел слишком многого. Даже мой собственный брат… А потом явился ты, эллин, Миртовая роща породит кукушонка… Тебе и впрямь уже девятнадцать, как ты говорил?

Я отвечал:

– Нет, но я воспитан в царском доме.

Она продолжала:

– Я воспротивилась воле ее и теперь втоптана в пыль.

– Время приносит перемены. Не знают их лишь блаженные боги.

Она зашевелилась: яд не давал ей покоя. Старший ее ребенок, смуглая девочка лет восьми или десяти, проскользнув мимо стражи, в слезах подбежала к матери и, прижавшись к царице, начала спрашивать, правда ли, что она умирает. Усилием воли царица заставила тело свое успокоиться и, погладив ребенка по голове, отвечала, что скоро ей будет лучше, а потом велела женщинам увести девочку. Мне она сказала:

– Дай мне быстрый корабль и вместе с моими детьми отпусти в Коринф, там мои родичи позаботятся о нас. Я хочу умереть на Священной горе,[74]если у меня хватит на это сил.