Я разрешил ей уехать, а потом произнес:

– Я изменю вид жертвоприношения, но отменять поклонение Матери не собираюсь. Все мы – ее дети.

Закрытые глаза ее распахнулись.

– Дети и мужи хотят получить все, ничего не отдав. Жизнь завершается смертью, и тебе этого не отменить.

Носилки подняли и понесли, но жестом руки я остановил их и, пригнувшись к ней, спросил:

– Прежде чем уйдешь, скажи: нет ли в твоем чреве моего ребенка?

Повернув голову, она прошептала:

– Я приняла зелье. Он был еще только с палец, но я увидела, что это мальчик. Так что я поступила правильно: над твоим сыном тяготеет проклятие.

Я махнул воинам, и они понесли ее к кораблям. Женщинам, шедшим за нею, я сказал:

– Соберите драгоценности царицы и все, в чем она может нуждаться.

Забыв о своей скорбной торжественности, они рассыпались, похожие в своих траурных одеяниях на муравьев, чье гнездо разрушила мотыга. На склонах женщины города переговаривались, будто скворцы. По обычаю берегового народа их девушки и женщины влюблены в своего вечно молодого царя, которому не суждено состариться. Поэтому сейчас они не знали, что им делать.

Я глядел вслед носилкам, когда высокая седовласая женщина, на груди которой лежало тяжелое золотое ожерелье, не стесняясь, как истинная минойка, подошла ко мне и проговорила:

– Царица одурачила тебя, мальчик. Она не умрет. Если тебе нужна ее жизнь, сходи и возьми ее.

Я не стал расспрашивать, почему она ненавидит царицу, и только ответил:

– Я видел на ее лице печать смерти, а она мне знакома.

Женщина сказала:

– О да, конечно, сейчас ей плохо. Но в юности она принимала настой змеиного яда, и ее кусали молодые змейки, чтобы сделать тело стойким к яду. Таков обычай святилища. Боль не оставит ее еще несколько часов, а потом она встанет и будет смеяться над тобой.

Я покачал головой:

– Пусть участь ее решит богиня; незачем вставать между госпожой и служанкой.

Женщина повела плечами:

– Тебе потребуется новая жрица. Возьми мою дочь, она из царского рода и понравится любому мужу. Смотри, вот она.

Я удивленно поднял брови, впрочем, можно было и расхохотаться при виде этой бледной послушной девочки и мамаши, рвущейся править Элевсином. Я повернулся к женщинам царицы, все еще бегавшим вниз-вверх по лестнице. Только одна, забыв про хлопоты, стояла возле расщелины, молча глядя на всю суету. Та самая, что в мою брачную ночь лежала здесь, оплакивая мертвого царя.

Я поднялся к ней, взял за руку и повел за собой; в страхе она упиралась, вспомнив, наверно, как ненавидела, не скрывая от меня своих чувств.

– Вот вам жрица, – сказал я народу. – Ее не радует кровь убитых мужей. Я не возлягу с ней, только семя бога способно родить урожай. Но она будет возносить жертвы, читать знамения, будет приближенной богини.

И я спросил ее:

– Ты согласна?

В смятении поглядела она на меня – неожиданность заставила ее забыть всякие хитрости – и ответила, словно дитя:

– Да. Но я не буду никого проклинать, даже тебя.

Я улыбнулся, но потом слова эти вошли в обычай.

Затем я принялся раздавать посты собственным людям – из тех, что упорствовали и не желали покориться женщинам. Некоторые из них хотели, чтобы я вообще лишил женщин любой власти в этой земле. По молодости я и сам склонялся к подобному мнению, однако решил, что тогда они объединятся против меня в своем ночном женском чародействе. Одну из двух, приятных для моего глаза, я был бы рад держать возле себя. Однако я не забыл Медею, одурачившую мужа столь мудрого, как мой отец. Кроме того, нельзя было забывать о старухах, по полвека правивших своими очагами; здравого смысла у них куда больше, чем у какого-нибудь ретивого вояки, озабоченного лишь собственным положением; к тому же магия магией, но у них была бездна родни, кроме того, они привыкли командовать мужами. Поэтому, поразмыслив о правлении женщин, я не стал отменять его в Элевсине, однако назначил на нужные посты жен кислого норова, находивших удовольствие в придирках к собственным товаркам. И они лучше мужей преградили путь к возвышению своим сестрам. Через несколько лет женщины Элевсина явились ко мне просить, чтобы я снял их начальниц и назначил мужчин. И я воспользовался этой возможностью.

На вторую ночь после того, как я принял царство, был назначен большой пир, и знатные мужи Элевсина сошлись в царском чертоге. На мясо пошел захваченный скот, питья тоже хватало. Мужи радовались новообретенной свободе и пили за предстоящие добрые дни. Победа услаждала мои уста, я радовался, что воспарил над мужами и никто более не считает меня за пса. И все же во время пира чего-то не хватало: без женщин он казался грубой попойкой полудиких горцев. Мужи допились до безрассудства, они бросались костями и выставляли себя на посмешище россказнями о том, на что они способны в постели, – чего бы не посмели делать в присутствии женщин, непременно осмеявших бы хвастунов. Пир этот скорее напоминал походный, а не такой, какому место в царских палатах. Но в ту ночь он сослужил мне службу.

Я призвал кифареда; он запел, конечно, об истмийской войне. У него было время сочинить пеан. Все мужи были горды собой, полны доброго вина и скоро пресытились и повестью о прошлых деяниях. Все рвались в бой, и я рассказал им о паллантидах.

– Мне стало известно, – говорил я, – что они замышляют войну. И если им удастся захватить афинский Акрополь, никто до самого Истма не сможет ощущать себя в безопасности. Равнину Аттики они растерзают, как волки мертвого коня. И те, кто останется голодным, обратят свой взор в нашу сторону. В Элевсине же эта саранча не оставит ни стоячего коня, ни ходячей овцы, ни целого горшка, ни девицы. Хорошо еще, если нам удастся остановить их на аттических полях, а не на собственных. Они накопили много добра в своем гнезде на мысе Соуний,[75]и каждый из вас получит жирную долю добычи. А потом, после победы в Афинах, начнут говорить: «Ну и вояки эти элевсинцы, а мы по глупости пренебрегали ими. Хорошо бы взять таких мужей в друзья и родичи, лучшего просто не придумаешь».

На следующее утро, на совете, я говорил еще убедительнее. Возражающих не было. Элевсинцы были пьяны с того, что покорили собственных женщин, и слушали меня так, как если бы к ним обратился сам Аполлон или Арес-Эниалий.

И когда два дня спустя отец прислал весть о том, что над Гиметтом поднялся дым, я велел привести дворцового писца, а потом запечатал написанное им послание царской печатью. Вот что было сказано в нем:

Эгею, сыну Пандиона, от Тесея в Элевсине.

Достопочтенный отец, да благословит тебя бог долготой дней. Я выступаю в поход со своим войском. Нас тысяча мужей.