Место, где мы расположились на ночь, приходилось на склоне горы; это была небольшая площадка в густом лесу, сплошь покрывающем горы. Кругом, куда ни глянешь, все снежные сугробы да высокие деревья, опушенные снегом; луна стала показываться из-за деревьев, придавая картинный вид окружающей обстановке. Картина очень напоминала декорацию четвертого акта оперы «Жизнь за царя» и была бы в высшей степени поэтична, если бы не мороз, не дым костра, до боли обжигавший глаза, да холод, проникавший до тела от наших снежных постелей. От этого холода, несмотря на усталость, долго не спалось никому, да ординарцам и не пришлось отдохнуть как следует. Генерал Гурко поминутно посылал то того, то другого за 10, за 15 верст по горам – то в колонну Вельяминова, то на позицию Шувалова, то к Рауху с тем, с другим, с пятым распоряжением. Генерал видимо тревожился, был задумчив и говорил мало. Посидев у костра, он вошел в шалаш, прилег там, но от холода вскоре снова вернулся к костру и закутался с головой в большой кусок какого-то рыжего войлока. Генерал Нагловский ни на минуту не смыкал глаз. Он принимал донесения вместо отдыхавшего генерала Гурко, писал на него ответы или же просто лежал, глядя на огонь своими большими умными глазами, видимо, что-то передумывая, постоянно что-то соображая. Наконец усталость взяла свое, и немногие еще остававшиеся на площадке ординарцы заснули как убитые у костров. Костры между тем догорали, пламя угасло вовсе, оставив лишь тлеющие красные куски выгоревших поленьев. Белая яркая луна взошла высоко на небе. Становилось все морознее, холоднее. Какой-то солдатик, увидав с дороги костер, завернул на наш ночлег и, тихонько переступая через спящие фигуры, присел у ног генерала Гурко к огню; достал манерку, нагреб в нее снегу и стал растапливать снег на огне, бросая в манерку куски сухарей. Проснулся один из ординарцев и, увидав солдатика, обратился к нему:

– Дядя, а дядя, ты из-под Плевны будешь?

– С-под Плевны, – отвечал солдат неохотно.

– Дядя, а где ж ты уселся-то? – продолжал ординарец.

– Сухари варю.

– Ведь ты, дядя, у генерала на ногах сидишь.

Солдат повернул голову назад, поглядел на рыжий войлок, спрятавший генерала Гурко, поглядел еще раз и остался сидеть, мешая воду с сухарями кусочком палки.

– Генералу холодно, – снова заговорил ординарец, – ты бы пошел дровец в огонь положил; генерала бы согрел.

Солдат молчаливо встал с места, перешагнул через двух спящих человек и минуты через три появился снова с охапкой прутьев в руках. Костер затрещал, вспыхнуло снова пламя на несколько мгновений, и густой дым поднялся столбом в холодном воздухе. К солдату обратился генерал Нагловский.

– Тяжело было тащить орудия? – спросил он у солдата.

– Тяжело, ваше благородие, – отвечал солдат, не зная, что говорит с генералом.

– Теперь вам немного остается до перевала. Приналягте немножко.

– До-о-тащим, ваше благородие, – и в этом «дотащим» было столько успокоительной уверенности, что как будто в успехе и сомневаться нельзя было.

Генерал Гурко проснулся раньше, чем показалась заря на небе, потребовал сейчас же лошадь и поехал на вчерашнюю тропинку следить лично за подъемом орудий. До вечера целый день мы не видали генерала. Но дело в этот день шло гораздо успешнее. Оказалось, что Козловский пехотный полк, утомленный форсированными маршами из-под Плевны в Орхание, не в силах был работать быстро и энергично. Но когда этот полк взобрался со своими орудиями на перевал и уступил обледеневшую тропинку лейб-гвардии стрелковым батальонам и лейб-гвардии Измайловскому полку, то девятифунтовые орудия полезли в гору на руках солдат с песнями «Эй, дубинушка, ухнем», с нецензурной песней про Ненилу, со свистом, гиканьем и прибаутками. К тому же в гвардии благодаря легким берданкам солдаты, отвернув штык и закинув ружье за спину, могли, не разделяясь на две партии – рабочих и несущих их ружья и пешки, участвовать при каждом орудии целой ротой. Дело в этот день, что называется, кипело, и восемь орудий было втащено на перевал; остальные подходили и были близко. Вся авангардная колонна втянулась уже в гору; часть колонны Курлова приступила также к подъему. Генерал Гурко вернулся к вечеру на казачий пост, где провел предыдущую ночь, вернулся усталый, измученный: целый день он не сходил с лошади. Целый день ничего не ел. Объявив во всеуслышание, что «дело, благодаря Бога, кажется, подвигается», генерал лег у костра, растянулся и закрыл глаза. Лицо его было худое, бледное, истомленное. Через полчаса он приказал седлать свежую лошадь и собрался ехать на позицию графа Шувалова для личных с ним переговоров.

– Вас не манит туда, полковник? – обратился он к близ стоящему офицеру, садясь на лошадь и указывая рукой на синевшую за последним гребнем гор широкую даль, – туда, в долину, – прибавил он. – До свиданья, с Богом! – обратился он к нам, исчезая за деревьями в сопровождении двух ординарцев.

Мы остались еще на казачьем посту с генералом Нагловским дожидаться наступления темноты, чтобы под ее покровом спуститься в Чурияк, не привлекая внимания турок, так как спуск с нашего перевала в Чурияк был виден с Шандорника и Араба-Конака. Войска, собравшиеся на перевале, также должны были начать спуск с горы при наступлении сумерек, чтобы сохранить перед неприятелем тайну своего присутствия в горах. Часов около 8 вечера мы взялись за повода своих коней и двинулись пешком с горы вниз по такой скользкой тропинке, что если бы поставить на перевале салазки, то они могли бы не останавливаясь катиться до самой подошвы горы, то есть все 4–6 верст расстояния от перевала до подошвы. Было темно. Ветер завывал и крутил мелкий падавший снег. Вьюга долетала и била в лицо этим снегом. Мы падали ежеминутно. Лошади, скользя, наезжали на людей, падали; люди валились за ними. Но вьюга придавала только бодрости. На душе было как-то весело. В сущности, мы были уже за Балканами. То был вечер или, скорее, ночь с 14 на 15 декабря.

Селение Чурияк, лежащее в долине того же имени, впадающей в долину Софии, оставалось не занятым турками. То был крайний пункт, куда доходили наши кавалерийские разъезды. Турки в небольшом числе держались в двух верстах от Чурияка, в селениях Потопе и Елеснице, расположенных у выхода долины Чурияка в долину Софии. В ночь с 13 на 14 декабря генерал Гурко приказал лейб-гвардии Преображенскому полку занять Чурияк, оцепить его кругом и держаться в нем скрытно от турок, чтобы не дать им подозревать о наших силах и о присутствии пехоты в Чурияке. Преображенцы исполнили это приказание в точности. В ночь с 14-го на 15-е генерал Гурко со штабом спустился в Чурияк во главе авангарда и заночевал в селении вблизи неприятеля. Наутро 15 декабря мы с балкона нашего дома могли видеть простым глазом черкесов, разгуливавших на вершине горы, находившейся у выхода в Софийскую долину, могли сосчитать число людей, а в бинокль видеть даже, что каждый из них делает. Часов в 11 утра 15 декабря улан, прискакавший из секрета, стоявшего впереди Чурияка, донес генералу Гурко, что турки из Потопа выступают к Чурияку в числе трех-четырех рот. Это было самым наглядным доказательством, что турки находятся в неведении относительно наших сил и совершаемого нами движения через Балканы. Приказано было в виду приближающегося неприятеля седлать коней на всякий случай, быть наготове, а лейб-гвардии Преображенскому полку выступить к Потопу навстречу туркам. Преображенцы двинулись красиво, стройно вперед по дороге: высокие ростом, статные, как говорится, молодец к молодцу. За преображенцами потянулась кавказская казачья бригада под начальством генерала Черевина. Ей предстояло первой выйти в Софийскую долину и начать партизанские действия, то есть налетать на турецкие транспорты, угонять скот, очищать местность от башибузуков. По селению Чурияку тянулась вслед за преображенцами Кавказская бригада, состоящая из кубанцев, осетин, похожих на черкесов; они тянулись по селению, хором и громко распевая свою любимую военную песню: