Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Целый»… Инфантильное понятие. Оно и привело ко всему этому безумию: наркомании, самоубийствам, преступности.
Закрыв глаза, Заммлер выдохнул из души избыток дурного и вдохнул немного хорошего. Нет, спасибо, Уоллес, виски не нужно. Тогда Уоллес налил себе.
Откуда у невежественного неспециалиста могут быть силы противостоять техническим чудесам, которые приравнивают его к ничего не понимающему конголезскому дикарю? Как он может оставаться благородным целым – и визуально, и по своей архаической внутренней долитературной сущности? Помогает ли ему в этом его природная чистота? Дети устраивают костры в библиотеках. Надевают персидские шальвары и отращивают бакенбарды. Это символизирует их целостность. Близится эра, когда всей этой толпой богемных подростков – окруженных цветами, овеянных наркотическим дымом и «целостных» – будут править технари, создатели машин, несопоставимо более сложных, чем этот автомобиль. Мистер Заммлер понимал, что сам он только осколок. И радовался этому. Охватить все было бы для него так же невозможно, как собственными руками изготовить и собрать детали «Роллс-Ройса». Поэтому вероятно – вероятно! – благодаря появлению колоний на Луне здесь спадет жар и отек. Жажда безграничности и целостности получит большее материальное удовлетворение. Человечество, пьяное от страха, успокоится и протрезвеет.
Пьяное от страха? Да. И осколки, такие как мистер Заммлер, понимают: Земля – могила. Наша жизнь одолжена ей стихиями и должна быть возвращена. Настало время, когда простые элементы, по-видимому, захотели высвободиться из сложных форм, когда каждая клеточка завопила: «Хватит!» Земля – наша мать и наше кладбище. Не удивительно, что человеческий дух хочет ее покинуть. Покинуть это плодородное лоно и этот огромный склеп. Страстная тяга к бесконечному, вызванная страхом смерти, требовала материального удовлетворения. Timor mortis conturbat me[84]. Dies irae[85]. Quid sum miser tunc dicturus?[86]
Луна была в тот вечер так велика, что ее заметил даже Уоллес, попивавший виски на заднем сиденье, в безграничной ковровой роскоши, положив ногу на ногу и откинувшись назад. Указав пальцем поверх головы Эмиля, поверх гладкой парковой автострады, севернее моста Джорджа Вашингтона, он произнес:
– Огромная, правда? Они так и вьются вокруг нее.
– Кто?
– Космические корабли. Модули.
– Ах да, в газетах писали. А ты бы хотел туда полететь?
– Еще бы! Хоть сейчас! – сказал Уоллес. – Раз уж на то пошло, я уже даже позвонил в «Пан-Эм» и записался.
– Куда ты позвонил?
– В авиакомпанию. Моя бронь – пятьсот двенадцатая по счету.
– Они уже продают билеты на лунные экскурсии?
– Конечно. Сотни тысяч людей хотят полететь на Луну, а оттуда перепрыгнуть на Марс и Венеру.
– Очень странно.
– Что тут странного? По-моему, ничего. Авиакомпании уже завалены заявками. А вы, дядя, разве не хотите попутешествовать?
– Нет.
– Из-за возраста?
– В том числе. Я уже напутешествовался.
– Но дядя, это же Луна! На самом деле вы, конечно, по физическим параметрам не подойдете, но чтобы такой человек, как вы, даже не хотел полететь? Не поверю.
– Я уже не то что на Луну, я в Европу-то не хочу, – ответил мистер Заммлер. – Если бы я мог выбирать, я предпочел бы погрузиться на дно океана. В батискафе доктора Пиккара. Я человек скорее глубинный, чем высотный. Бесконечность меня не привлекает. У неба нет потолка, а у океана, как он ни глубок, дно все-таки есть. К тому же я, по-моему, принадлежу Востоку. Евреи, Уоллес, – все-таки восточный народ. Я сижу себе здесь, в Вест-Сайде, и ничего мне не нужно. На все эти потрясающие фаустовские путешествия в другие миры я с удовольствием посмотрю со стороны. Мне нужен потолок над головой. Правда, лучше высокий, чем низкий. Хотя в литературе, на мой взгляд, есть шедевры как с высокими потолками (например, «В поисках утраченного времени»), так и с низкими («Преступление и наказание»).
Смерть – это то, что замыкает пространство. Отсюда и клаустрофобия.
Судя по мягкой улыбке Уоллеса, он не был согласен с услышанным. Однако взгляды дяди Заммлера все же слегка интересовали его.
– Конечно, – сказал он, – вы смотрите на мир не так, как другие люди. В буквальном смысле. Из-за вашего травмированного глаза.
– Да, ты прав. Я вижу не все.
– Тем не менее вы очень хорошо описали того негра, который показал вам член.
– А, твой партнер Феффер тебе уже рассказал. Я так и знал, что он всем раззвонит. Надеюсь, его затея с фотоаппаратом – это не серьезно.
– Для него – серьезно. Он немного с прибабахом. Когда человек молод и полон энтузиазма, про него говорят: «Это все юношеский пыл». А когда он становится старше, его уже просто называют психом. Ваша история произвела на Феффера сильное впечатление. Кстати, дядя, что именно сделал тот парень? Как он вам себя показал? Снял штаны?
– Нет.
– Значит, только расстегнул ширинку. И достал оттуда свой инструмент. А какой он у него? Интересно. Между прочим, ему не пришло в голову, что из-за плохого зрения вы не разглядите?
– Понятия не имею, что пришло ему в голову. Он не сказал.
– Дядя, опишите мне его член. Он ведь, наверное, был не совсем черный? А какой? Как шоколад с фиолетовым отливом или как его ладони?
Ох уж этот Уоллес со своей научной объективностью!
– Вообще-то мне не хочется об этом говорить.
– Ну дядя, вы представьте себе, что я зоолог, который никогда не видел живого кита, а вы плавали на вельботе и встречали Моби Дика. Так какого он размера? Шестнадцать дюймов? Восемнадцать?
– Не могу сказать.
– А вес? Два фунта? Три? Четыре?
– Не представляю себе, как это можно было бы взвесить. Да и ты не зоолог. Стал им всего минуту назад.
– Он необрезанный?
– Насколько я заметил, нет.
– Интересно, женщинам такие, как у него, больше нравятся?
– Полагаю, они оценивают нас не только по этому признаку.
– Это они так говорят. Но вы же знаете, что им нельзя верить. Они ведь животные, разве не так?
– Иногда в них просыпается животное начало.
– Когда они корчат из себя этаких утонченных леди, я на это не ведусь. Женщины похотливы. По-моему, они испорченнее нас. При всем уважении к вашему знанию жизни, дядя Заммлер, в этой сфере я больше доверяю своему опыту. Анджела всегда говорит, что если у мужика толстый х… Извините, дядя.
– Анджела – это, вероятно, особый случай.
– Вы предпочитаете так думать. А вдруг она вполне заурядна?
– Давай не будем об этом, Уоллес.
– Но это же так интересно! Потом мы ведь объективно рассуждаем, а не просто грязно треплемся. Вот Анджела хвалит Уортона Хоррикера. Он, дескать, высокий и сильный. Но чересчур мускулистый – перекачался. Трудно добиться нежности от мужчины со стальными руками и грудью, как у штангиста. От этакого железного человека. Анджела говорит, это мешает потоку нежных чувств.
– Я над этим не задумывался.
– Только
