Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Послышался плеск воды. Как будто кто-то пошевелился в наполненной ванне. Рука Заммлера, согнувшись в запястье, проскользнула в дверь и, пошарив по кафельной стене, нашла выключатель. Свет загорелся, и возникла Шула, пытающаяся прикрыть грудь варежкой-мочалкой. Ее коротенькое тело не занимало даже половины огромной ванны. Заммлер увидел ее белые ступни, черный женский треугольник и белые выпуклости с большими лиловато-коричневыми кружками. Жилки. Да, да, она состоит в клубе. По половому признаку. В женском. А не в мужском. Впрочем, велика разница!
– Папа. Пожалуйста. Выключи свет.
– Не выдумывай. Я буду ждать в комнате. А ты завернись во что-нибудь и выходи. Поживее.
Заммлер сел в старой комнате Анджелы. Здесь она жила, когда была девочкой. Или шлюхой-подмастерьем. Что ж, люди воюют. Берут то оружие, которое у них есть, и отправляются на фронт.
Он сидел в будуарном кресле, обитом персиковым кретоном. Не слыша из ванной никаких движений, крикнул: «Я жду!» Шула вылезла. По полу быстро зашлепали босые ноги. На ходу она вечно задевала предметы своим телом. Никогда просто так не проходила мимо. Прикасалась к вещам и как бы присваивала их себе. Надев мужской банный халат и обвязав голову полотенцем, Шула торопливо вошла в комнату. Дышала она прерывисто, как человек, переживший потрясение. Отец видел ее в ванне!
– Ну и где он?
– Папа!
– Нет, Шула. Это ты меня шокировала, а не я тебя. Где блокнот, который ты дважды украла?
– Это не кража.
– Есть люди, которые на ходу изобретают для себя новые правила, но я не из их числа, и ты меня таким не сделаешь. Я собирался вернуть рукопись доктору Лалу, но ее забрали с моего стола. Так же как до этого – из его рук. Тем же манером.
– Ты неверно на это смотришь. И не нужно так волноваться.
– То есть ты беспокоишься о моем сердце? Напоминаешь мне о том, что я старик, который может в любой момент упасть замертво от апоплексического удара? Нет уж, этим ты не отговоришься. Где рукопись?
– В надежном месте, – сказала Шула по-польски.
Так она попыталась напомнить отцу об ужасах, пережитых ею в детстве: о монастыре, о больнице, об инфекционной палате, где ее спрятали, когда пришли немцы. Но он сурово пресек эту попытку:
– Говори по-английски. Ты привезла рукопись сюда?
– Я сделала копию, папочка. Пошла к мистеру Видику и…
Заммлер сдержал приступ раздражения. Поскольку он не разрешил ей перейти на польский, она нашла другой выход: принялась разыгрывать маленькую девочку. По-детски опустила свое уже не совсем молодое лицо и смотрела сбоку, одним инфантильно расширенным глазом, застенчиво и лукаво спрятав подбородок в складках халата.
– Да? И что же ты сделала в офисе мистера Видика?
– У него там есть такая копировальная машина… Я размножала на ней документы для кузена Эльи. А мистер Видик никогда не уходит домой. Наверное, он не любит свой дом. Он все время на работе. Так вот я ему позвонила и спросила, можно ли воспользоваться машиной. Он сказал: «Конечно». Тогда я приехала и все отксерокопировала.
– Для меня?
– Ну или для доктора Лала.
– Значит, мне ты решила оставить оригинал?
– Я подумала, так тебе будет удобней.
– И что же ты сделала с двумя экземплярами рукописи?
– Заперла их в двух разных ящиках камеры хранения на Центральном вокзале.
– На Центральном вокзале. Боже правый. Ключи у тебя, или ты их потеряла?
– У меня, отец.
– И где же?
У Шулы все было подготовлено: она достала два запечатанных конверта с почтовыми штемпелями. Один предназначался отцу, другой – доктору Говинде Лалу, проживающему в отеле «Батлер-Холл».
– Ты собиралась отправить это почтой? Ячейки закреплены за тобой на двадцать четыре часа, а письма могли прийти через неделю. И что тогда? Номера ячеек ты записала? Нет. Тогда как бы мы получили документы, если бы письма потерялись? Пришлось бы писать заявление, подтверждать право собственности, доказывать авторство. Ты хочешь совсем свести нас с ума?
– Не ругайся так сильно. Я же все это для тебя сделала. В твоем доме была чужая вещь. Детектив сказал, что вещь украдена и что тот, у кого она окажется, – получатель краденого.
– Впредь больше не делай мне таких одолжений. Я даже не вижу смысла обсуждать это с тобой. Ты, видимо, совершенно ничего не понимаешь.
– Я принесла тебе тот блокнот, чтобы показать, как я верю в твои мемуары. Напомнить, как они важны. Потому что иногда ты забываешь. Ведешь себя так, будто Герберт Уэллс ничего особенного для тебя не значит. Для тебя, может, и правда не значит, но для других людей он по-прежнему очень-очень особенный. Я все ждала, когда ты закончишь работу и о тебе напишут в газетах. Я хотела видеть в книжных магазинах лицо моего отца, а не те рожи, которые глядят с обложек глупых книг.
Замусоленные ключи в бумажных конвертах. Мистер Заммлер посмотрел на них. При всем своем умении вызывать раздражение и создавать проблемы Шула была забавна – на свой печальный лад. Если, конечно, в камере хранения действительно лежала рукопись, а не стопка пустых листков. Нет, вряд ли. Она только немножко сумасшедшая. Его бедный ребенок. Существо, которое он породил и которое так и не научилось ориентироваться в этом бесконечном и бесформенном мире. Почему Шула такая? Может быть, внутреннее «я», привычное человеку и любимое им с самых первых дней, сходит с ума, если слишком рано сталкивается со смертью? В таких случаях должны включаться какие-то магические утешительные силы. Для женщины их носителем часто оказывается мужчина. Когда Антоний умирает, Клеопатра, оплакивая его, говорит, что не желает «прозябать в постылом этом мире», который превратился для нее в свиной хлев… А как же там дальше? Заммлер вспомнил. Следующие слова Клеопатры были очень уместны именно сейчас: «И не на что глядеть теперь луне, взирающей с небес»[87].
Надежды на решение этой проблемы Шула возлагала на него, своего отца: именно он должен был создать в подлунном мире нечто, заслуживающее внимания. А он сидел в кресле, накрытом блестящим чехлом, и ощущал под собой угнетающую персиковую обивку с жирными красными цветами. Этот предмет, явно созданный для того, чтобы терзать человеческую душу, даже сейчас успешно справлялся со своей задачей. Мистер Заммлер по-прежнему был очень чувствителен к подобным деталям. Но и голос природы он тоже слышал. Сейчас этот голос ему говорил, что Шула – обладательница зрелых женских форм, вполне угадываемых под халатом (особенно ниже пояса, где находится то, от чего у любовника должно перехватить дыхание),
