— Будем молчать, Григорий Иванович? — Выдержки пока хватало, не сорвался в истерику. — Вот объясни, на кой хрен тебе эти мучения? Героем Советского Союза все равно не станешь, а мы завтра по всему свету раструбим, что ты сдал своих. А будешь умным — промолчим. Слушай, а может, в живых тебя оставить? — Полицай заржал от собственной шутки. — А почему бы и нет? Подлатаем, отдохнуть дадим, в строй поставим. Десятником пойдешь, Георгий Иванович?

Последующее оскорбление обидело бы даже бесчувственное дерево. Полицай вспыхнул:

— А вот маму ты мою, падла, не трожь… — Он потянул за рычаг в стене. Заскрипела цепь, переброшенная через передаточный механизм. Руки несчастного стали подниматься к потолку. Он пытался удержаться носками на полу, извивался, выл от боли. Но опоры уже не было, пальцы ног оторвались от пола. Затрещали жилы, порвались мышцы.

— Последняя возможность отличиться, Григорий Иванович, спеши, а то будет очень больно.

Лицо арестанта исказилось, единственный глаз полез из орбиты. Задергались ноги. И вдруг все стихло, безвольное тело повисло над полом, упала на грудь голова. Полицай подошел поближе, заглянул в глаза, затянутые мутью, зло поцокал языком. Покосился на ведро с водой — имелось еще одно. Уже не поможет. Переключил рычаг — забренчала цепь, и безжизненное тело повалилось на пол лицом вниз. Скрипнул начищенный сапог (он терпеть не мог ходить в грязной обуви), переворачивая тело. Арестант еще дышал, подрагивали ресницы, шевелились пальцы с вырванными ногтями. Не было смысла продолжать экзекуцию.

— Ладно, Григорий Иванович, нет так нет, ничего страшного, — из кобуры, висящей на спинке стула, полицай достал вороненый «люгер-парабеллум», взвел курок.

— Жилин, ну че, разговорил товарища? — В камеру сунулся упитанный сослуживец с оплывшим лицом — сегодня почему-то трезвый. — Понятно, отмучился товарищ Беспалов… Тренироваться надо, Глеб, не умеем мы пока, — дверь захлопнулась.

Прогремел выстрел, пуля пробила голову. Снова заскрипела дверь. Полицай недовольно скривился — сколько можно?! Но досада сменилась радушной улыбкой. В камеру заглянула девушка — молоденькая, коротко стриженая, смазливая, одетая в шерстяную кофту и мужские стеганые брюки. Увидела мертвое тело на полу, сморщила носик.

— Глебушка, ты долго?

Вот какого… черт ее принес? Русским языком было сказано: не приходить. Он кое-как скрыл раздражение, продолжил улыбаться.

— Скоро, родная, приберу только. Ты не заходи, здесь грязно, насвинячил этот черт. На хате жди, через полчаса буду.

— Точно, Глебушка? Не обманешь? — Девчонка колебалась. — Тревожно мне что-то, милый, боюсь одна оставаться.

— Перестань, — отмахнулся полицай. — Кривая вывезет, где она нас не вывозила? Осторожнее только в городе, Ляль. Проверься, прежде чем на хату зайти.

Девчонка убежала. Жилин досадливо покачал головой. Вот же баба рисковая, какого лешего ее сюда принесло? Она же как бы не при делах, немцам не прислуживает, рядится под обычную жертву, стонущую «под игом оккупантов». Ага, обстоналась уже вся…

Он закончил работу через двадцать минут. Вызвал «уборщиков» — похмельные соратники втолкнули в камеру двух заморышей в истлевшем рубище. Гаркнул Жорка Кащенко:

— Все убрать, живо! Где инструменты, вода и печь, знаете! Десять минут на все про все! Не успеете — отправитесь за товарищем Беспаловым!

Город Смоленск накрыла черная туча. Практически стемнело, накрапывал дождь. Форменная шинель почти не грела. Жилин выскользнул из здания полицейского участка, машинально вынул из кобуры пистолет, переложил в нагрудный карман — ближе к сердцу. Подполье в последнее время распоясалось, почуяли, гады, что уже можно…

На востоке рокотала канонада — утробно, зловеще. С каждым днем она приближалась, делалась громче. Немецкие части пятились с боями под натиском Красной армии. День-другой, и начнутся городские бои. И чем они закончатся, ясно, как дважды два, можно и к гадалке не ходить… По темному городу носились патрули на мотоциклах, трещали моторы, звучала гортанная немецкая речь.

Яркие фары озарили фигуру в серой шинели и форменной кепи с козырьком. На рукаве белела повязка — вспомогательная полиция, добровольные помощники вермахта. Добровольнее некуда — замаран по уши, Советы грохнут, даже не задумываясь…

Патрульные покатили дальше, Жилин припустил по улице — между серых двухэтажных строений. В некоторых окнах за шторами поблескивали огоньки керосиновых ламп. Ждут, поди, своих «избавителей», часы считают… Его бы воля — всех бы вывез в чистое поле и положил из пулемета!

Жилин обернулся — никто не преследовал? Улица погрузилась во мрак. Никого. Только черная кошка прошмыгнула, затаилась под сараем. Он свернул в подворотню. Нервы не выдерживали, еще немного — и перешел бы на бег. Где былая уверенность и чувство превосходства над окружающими? Добились своего, суки. Радуйтесь. Но ничего, вернутся еще овеянные свастикой полки…

Шаги гулко отдавались в подворотне. Снова проверялся, шею выкручивал. Жилин миновал несколько проходных дворов, обогнул неприметное двухэтажное здание с ободранным фасадом, погрузился в кустарник на задворках.

Задняя дверь была заперта на ключ. Сам врезал замок, а ключей было только два: один у него, второй — у девчонки, на которую он крепко запал… Минуту подождал, сидя на корточках — не покажется ли кто из темноты. Вскрыл смазанный замок, проник в узкий коридор. Темнота как в заднице, но знал наизусть каждый поворот, на ощупь добрался до нужной двери…

Только вошел в квартиру — обвили холодные руки, девушка прерывисто задышала в нос, стала жадно кусать в губы, чуть не вырывала их с мясом.

— Подожди, Ляля, — он отстранился. — Никто не видел, как ты пришла? Свет не включала?

— Не видел, Глебушка, не включала. Снимай свои обноски, проходи, я постель уже расправила…

Такое ощущение, что это была не похоть, а страх. Он сам его чувствовал — животный, первобытный, выползающий из потаенных уголков, он набухал, как тесто на дрожжах, обволакивал…

Жилин скинул шинель, избавился от кобуры, стащил штаны, позабыв, что для начала надо разуться. Кровать не издавала предательских звуков — давно об этом позаботился. Миловались как кролики — быстро, суетливо, плюнув на размеренное удовольствие. Не до радостей сейчас, только забудешься, отвлечешься — голова и покатилась… Ляля захлебывалась, ей было больно, но терпела, даже выдала пару сладострастных стонов — ведь любовь, подлюка, сильнее, чем какая-то там боль! Выпали, тяжело дыша, на кровать.

Мглистый свет пробирался в комнату сквозь щель в занавеске, обозначал кровать, женский профиль, размеренно вздымающуюся грудь, бусинки пота на лбу. Несколько минут молчали, приходили в себя. Угловая квартира, за стеной тихо — там когда-то проживали пособники большевистского режима, взрывавшие немецкие склады, — их пару месяцев назад расстреляли в Грозовой балке. Наверху старуха — глухая, слепая, да еще и ни черта не соображающая. Квартирку для