Она закрывает сундук, спускается вниз с охапкой штопки. В коридоре пахнет воском, перила чуть липкие на ощупь. Обычно она хотя бы предлагает Мэй самой штопать свою одежду, протестуя для виду, перед тем как сделать все самой, но сегодня мысль о том, что ее штопка будет прилегать к телу Мэй, прячась между Мэй и ее внешней, видимой одеждой, кажется ей приятной. В коридоре непривычно темно, потому что дверь в столовую закрыта, что обычно случается лишь зимой, чтобы из комнаты не уходило тепло. Там кто-то есть. Взявшись за ручку двери, она останавливается: молчание, затем тихий голос Мэй, хихиканье, и тут – а, это Обри. Неожиданно для самой себя она стучит, будто бы ее сестру нужно предупреждать о том, что их с Обри тет-а-тет сейчас прервется. Обри кашляет, слышится какой-то шорох, разрумянившаяся Мэй отворяет дверь. Из прически выбились пряди, воротничок измят.

– Ну что еще? – Она замечает ворох одежды в руках у Алли. – А-а.

Позади нее Обри, глядясь в зеркало над буфетом, поправляет лацканы.

– Я укладываю твои вещи, – говорит Алли. – Мне нужна корзинка с шитьем, чтобы заштопать твою одежду.

– А-а, – повторяет Мэй. Она опускает глаза. – Обри рассказывал мне о Колсее. Говорит, что зимой мне, быть может, посчастливится увидеть северное сияние.

– Если ты дашь мне забрать корзинку, я успею заштопать твою кофту до того, как пойти к миссис Льюис, – говорит Алли. – Доброе утро, Обри.

* * *

На ее звонок выходит сама миссис Льюис, за ее юбками прячется светлоголовый ребенок.

– Алли! Заходите, моя дорогая. У меня для вас прекрасные новости.

Она заводит Алли в дом, снимает с нее накидку, отряхивает запылившееся платье. Алли отворачивается – уже не впервые – при мысли о том, что детям миссис Льюис можно только позавидовать. Юбки миссис Льюис взметаются из стороны в сторону, ребенок – Мэтью? – пошатывается.

– Прости, цыпленочек. – Она подхватывает его на руки, пристраивает на бедре, кольца кринолина перекашиваются под его тяжестью. Алли в последнее время все думает, уж не в положении ли она опять. – Ты ведь помнишь Алли, правда?

Он сует палец в рот, ерзает щекой по лиловому атласному плечу миссис Льюис. А мама когда-нибудь держала Алли вот так? Посадка идеально округлой головки на тонкой шее прекрасна, просто торжество физиологии. Мать гладит его по шелковистым волосам, чмокает в макушку.

– Пойдемте, Алли, пойдемте, сядем.

Она идет вслед за волочащейся по полу юбкой, которая движется рывками, будто раненое животное. Алли не знает человека сердечнее миссис Льюис, но ее поступь никак не вяжется с элегантностью ее нарядов. Прекрасные новости могут оказаться чем угодно, от нового цикла лекций до известия о том, что женщинам разрешили вступать в Британскую медицинскую ассоциацию.

За каминной решеткой потрескивает огонек, еще двое детей, сидя на коврике перед камином, собирают головоломку. На диване непрактичного голубого цвета с узором из белых вьюнков лежит клубок красной шерсти, из которого торчат две спицы. Миссис Льюис убирает вязание, похлопывает по дивану, приглашая ее сесть рядом с собой.

– Как думаете, что это за новости? Ну-ка, угадайте. – Она сжимает клубок в руках.

– Не знаю. Я никогда ничего не угадываю.

Сидящая на коврике девочка оборачивается:

– Папа разрешил взять щенка?

– Разумеется, нет. Это касается Алли. Хотя в итоге и всем нам пойдет на пользу.

Алли качает головой.

– Расскажите.

– Лондонский университет будет принимать женщин на все факультеты! Как вам такое, а? И денег, которые собрала ассоциация, как раз хватит на две стипендии для женщин из Манчестера. И, Алетейя Моберли, властью, данной мне комитетом, я предлагаю одну из этих стипендий вам. Вот так-то.

Алли глядит на нее.

– Вы не упадете в обморок, не разрыдаетесь? Послать Сьюзан за нюхательными солями?

В комнате ничего не изменилось, шторы продернуты в петли бахромчатых шнуров, огонь искрится под потускневшим медным козырьком, омывая золотом передник Сьюзан.

– Мне? Неужели и клиническую подготовку разрешили?

Долгое время клиническая подготовка была главным камнем преткновения. Алли знала, для того чтобы получить диплом, ей придется поехать в Париж или Женеву – только в Париж мама не разрешит – или, на последние два года, в Дублин. И что этот полученный за границей диплом Медицинский совет не признает.

Миссис Льюис кивает:

– Это должно было случиться, Алли. За это проголосовал Сенат[28].

Алли качает головой.

– Понимаю. Но уже ведь было столько всяких отмен, пересмотров. Мы и прежде не раз думали, что победа за нами.

Миссис Льюис касается ее плеча.

– Эта победа – за нами. Вой на еще не окончена. Но вы будете нашим генералом. Или адмиралом, или главнокомандующим, или кто там ведет батальоны в бой.

Алли пожимает плечами, встречается взглядом с миссис Льюис, они улыбаются.

– Победа, – говорит миссис Льюис. – Победа, Алли. Мы потерпели столько поражений, и сколько их еще будет, так что сейчас давайте праздновать. И это не мелочи. Вас не примут ни в Королевскую коллегию, ни в Британскую медицинскую ассоциацию. У нас предостаточно свидетельств того, что вашим коллегам-мужчинам вы будете казаться ошибкой природы, отвратительным, бесполым существом, представляющим опасность для людей. Но вы получите диплом, Алли. Вы будете доктором Моберли, и, что самое важное, вы сумеете спасти десятки тысяч женщин от унижений и недосмотра врачей-мужчин. По-моему, надо послать за шампанским! Я, наверное, устрою праздничный ужин!

Алли мотает головой:

– Подождите, миссис Льюис. Подождите, пока мы точно не узнаем.

– Сьюзан, – говорит миссис Льюис. – Сбегай-ка к папе, возьми «Таймс» с его стола. Скажи ему, мама хочет показать кое-что мисс Моберли.

Бросив последний взгляд на головоломку, Сьюзан уходит, оставив дверь открытой. Сквозняк кажется почти приятным.

– Даже если правила и изменились, – говорит Алли, – мы ведь не знаем, справлюсь ли я.

– А я знаю, что справитесь. Это начало всего.

Алли ежится. Им, женщинам, не стоит легко относиться к любым подвижкам. Неудачи всегда таятся за кулисами.

– Нам не следует предвосхищать наш успех, миссис Льюис. Благодарю вас. И я сделаю все, что в моих силах. Ради женщин ассоциации. Но не надо шампанского, пока не надо.

* * *

Она только что сидела у огня, и на ней теплая накидка, но на пороге Алли начинает бить дрожь. У нее так трясутся руки, что не получается застегнуть сумочку. С ее последнего истерического припадка – на Пасху – прошло уже много месяцев. Она прислоняется к колонне, которая поддерживает крышу над крыльцом Льюисов, и считает: вдох, два, три, четыре, выдох, два, три, четыре. На дороге громыхает телега. Двое мужчин проходят мимо, они разговаривают, не обращая на нее никакого внимания. В живой изгороди шуршит птица, разбивая белые промельки среди темных листьев, и Алли хочется бежать, умчаться отсюда прямо в… прямо в… Не в Лондон, куда она и так поедет. Она не завидует Мэй, которая отправится в противоположную сторону, на остров Обри, откуда, кажется, совершенно невозможно исчезнуть. Быть может, в Ливерпуль, сесть на корабль до Америки, где есть женщины-врачи и где женщины могут получать высшее образование, где уже так много британских женщин, уехавших туда ради тех самых возможностей, которые теперь брошены к ее заледеневшим ногам… нет, в Австралию, с ее необъятными просторами, в канадские прерии, куда-то, где можно скрыться без следа, где никто от нее ничего не ждет. Она спускается с крыльца, осторожно отодвигает щеколду на воротах, чтобы не привлекать внимания к тому, что она ушла не сразу. Знакомо ли это чувство мужчинам – боязнь потерпеть неудачу? Что, и мужчины, готовясь стать врачами, трясутся, задыхаются, испытывают тошноту, потому что с каждым их успехом следующая дверь становится все ниже и ниже, лежащий перед ними путь сужается все больше и больше? На тебя возложено столько надежд, говорит мама, говорит мисс Джонсон, смотри не подведи нас. Когда она переходит улицу, мужчина – без перчаток – хватает ее за рукав, делает непристойное предложение. «Да смилостивится над вами Господь», – бормочет она, стряхивая его руку, отворачиваясь. Если она потерпит неудачу, если в течение последующих лет ее работа будет менее чем выдающейся, она подведет не только маму, мисс Джонсон, миссис Льюис и всех, кто ее поддерживает, всех мужчин и женщин из Ассоциации женского образования, на чьи деньги она будет жить, но и всех женщин, оставшихся без высшего образования, и, хуже того, всех женщин, которым будет позволено его получить, только если эксперимент Лондонского университета окажется удачным. У нее перехватывает дыхание, витрины и толпы спешащих куда-то людей вдруг расплываются, словно она движется под водой. Она не справится. А должна.