девочках, отец старался всех подбодрить хотя бы своим уверенным видом, но получалось у него не слишком хорошо. Моня, которая боялась эвакуации из-за сложностей с дочкой, боялась, что пропадет молоко, что Марочку не будет чем кормить, а как быть с детскими вещами? Она своих-то вещей почти не берет, но все эти пеленки-распашонки, они ведь так нужны ее девочке… Эва думала о ребятах, которые решили остаться, они сказали, чтобы бороться с врагом. Но Сема так говорил только чтобы попозировать — поутру рыкнет на него тетя Песя, и возьмешь ты, Сема, свою буйну голову, и пойдешь по пыльной дороге из Могилева вместе со всеми.

А вот Ребекка думала только о семье, о том, что они должны быть вместе, поэтому каприз Мони, которая начала биться в истерике из-за Мэри, пресекла быстро и жестко. Она почему-то была уверена в том, что семью удастся спасти. Но сложнее всего было отца. Абрахам чувствовал, что теряет возможность контролировать события, которые напрямую касались его семьи. Он не смог договориться за подводу, в их совхозе все транспортные средства, не только трактора и обе машины были мобилизованы на войну, но и подводы были не так давно реквизированы для нужд военных. А по селам бежать и что-то искать было поздно. Про машину речи даже не шло. На весь город оставались два немобилизованных грузовых авто — один у энкавэдэшников, один у райкома партии. Надо отдать должное, в этом городе обе машины грузились не барахлом ответственных работников, а документами, которые не могли оставлять врагу. Причем партийная машина загружалась не только документами партархива, но забирала еще и бумаги из райисполкома. Про вывоз документов НКВД и ценностей местного отделения банка и говорить не хочу, это было и так ясно. Еще Абрахама беспокоил маршрут эвакуации. Им предстояло дойти до Вапнярки, через Чернивцы, Боровку, Томашполь. В самой Вапнярке — крупном железнодорожном узле, формировались эшелоны на восточное направление. А это, между прочим, ой как не мало километров надо будет пройти, да еще с маленьким ребенком на руках. Конечно, ребенок становится на таком пути обузой, но мысли даже не было оставить Мэри и Моню тут… Только все вместе, только семьей!

Только под самое утро Ребекке удалось немного уснуть. В половину пятого утра отец всех поднял. Они вышли из дому и направились к месту сбора, тем более, что пройти его все равно было невозможно. Он находился у подножья Шаргородской горы, через которую и начинался путь в эвакуацию. Вот они с пожитками собрались у дверей дома. Абрахам не стал запирать дом, все равно ничего ценного там нет, а то, что есть, будет обидно, если из-за такой мелочи разобьют окна или взломают дверь. Моня держала дочку на руках, Мэри тихо спала, недавно поела и теперь что-то забавно обдумывала во сне. Отец тихо произнес:

— Пора.

Все его услышали и как-то встрепенулись. И пошли по улице, свернув к базару, по таким знакомым улицам, почти мгновенно ставшим чужими, постепенно поднимаясь в гору все выше и выше. Так начался их семейный Исход. Один из миллионов исходов в ту самую страшную войну.

Он нес большой чемодан с вещами, а за плечами был еще вещевой мешок — больше не брал. Дочки несли еще по большому узлу с вещами и такие же заплечные мешки, только Моня кроме заплечного мешка несла ребенка, а жена сумку с утварью, которая могла пригодиться при этом их переходе. Жена и девочки, конечно же, старались, но главная организация их исхода легла на Абрахама. Конечно, Ривочка смогла выбить этот проклятый эваколисток… Но как без него? Если бы у них были родственники, которые смогли бы помочь… а так… Без эваколистка не получить довольствие, не устроиться на работу, а им самим да еще с маленьким ребенком не прожить без пайков ну никак… не настолько они богаты… Он сумел пробиться в исполком в первый день выдачи листков, и ему отказали… Выдавали в первые два-три дня только партийно-комсомольскому активу. Вскипело. Больше не ходил. Всё решила Рива. Абрахам, скрипя зубами вспоминал, как золотые монеты, заработанные им до революции, исчезли, растаяли, когда голод сдавил молодое государство со страшной силой. А пайки городским служащим были такими маленькими, что только золото помогло семье выжить… а теперь… что теперь? Золото сейчас ничего не решает. Решают ноги.

Теперь надо было идти, взбираясь круто в гору, чтобы выйти на торный шлях, ведущий в эвакуацию. Он понимал, что устраиваться на новом месте — это тяжело, но еще тяжелее будет быть в оккупации. От немцев Абрахам ничего хорошего не ждал. Они здесь уже были. Тогда, двадцать с лишком лет назад немцы показали себя дисциплинированной, но крайне жестокой силой. Нет, сами они погромов не делали, но позволяли своим слугам обогащаться за счет тех же евреев… а что делать? Традиция, так ее… Ляхи тоже спасали свои шкуры от Хмельницкого, выдавая и грабя евреев, из всех польских военачальников один только Ярема Вишневецкий не давал евреев в обиду, защищал их… а ведь предлагали Яреме остановить осаду Збаражского замка, если тот евреев выдаст и контрибуцию заплатит. В польских местечках, негоже сумняшеся, евреев со всех их скарбом казакам выдавали на расправу. Ярема не выдал. Да, о чем только думать не приходиться, чтобы не думать о войне…

Так постепенно, не спеша, они выбрались на Шаргородскую гору. Дорога вывела почти что к еврейскому кладбищу. Немного ниже и в стороне располагалось польское кладбище, еще чуть ниже — православное. Так же, но чуть сбоку, хоронили советских атеистов. С этого места открывался прекрасный вид на город, который был пред ними как на ладони. Они все, подчиняясь какому-то непонятному внутреннему порыву, замерли на месте. Вот железнодорожный мост через Днестр, вот петляет река по границе города, утопают в садах мазанки Серебрии (Могилевского пригорода), вот тут базар, рядом, вот она видна, Столярная… Там наш дом… Отсюда его не видно, но он точно там, закрытый группой тополей, которых в городе так много… Тополя стояли группами, как минометные разрывы. А вот и школа, в которой работают девочки… Теперь нам пора. И тут, недалеко от вокзала, стали вырастать гигантские деревья, вырастали и сразу опадали на землю… И только громкий звук разрывов расставил все на свои места. Немцы начали обстреливать Могилев-Подольский из крупнокалиберных орудий. Эта картина заставила беженцев оторваться от бесполезного созерцания, толпа людей, неплотная и нестройная, зашевелилась, вздрогнула и снова потянулась на восток, подальше от ужаса войны.