– Да любую. Я подрабатывайт по соседству, тшиню разное. Люди меня знайт. Но с акцентом трудно. – Он показал пальцем на рот и грустно улыбнулся. – Я же фриц.

– А вернуться не хотите? – Кора спросила как можно мягче и тише, так что еле расслышала свой голос за скрипом колеса и шумом машин. Она просто спрашивала, хотела понять, а не предлагала убраться восвояси.

– В Германию? Найн. Там плохо, инфлятция, репаратция. Совсем туго придется, – покачал головой он. – Да и не в этом дело. Я с девятнатцати лет тут. А то того, сколько помню, хотел сюта. – Он посмотрел на улицу, на грохочущие машины. – Мне нравится страна, сама итея. Я и в армию хотел пойти незатолго до Оглторпа.

Выкажи он эту свою любовь тогда, в начале войны, когда его спросили, чуть не заметила Кора вслух, согласись он поцеловать флаг, его бы и не выслали. Однако есть разница: одно дело взаправду любить страну, другое – по приказу встать на колени.

– Смотрить. – Он притормозил. – Знакомое местетшко.

Они очутились перед витриной аптеки-закусочной, где в прошлый раз пили апельсиновый лимонад. Внутри за стойкой стояла пожилая итальянка.

– Вы покупайт девочкам такой дорогой потарок, я хоть лимонатом вас уготшу. – Он посмотрел ей в глаза. – У фас есть фремя?

Кора замялась. Лимонад – пустяк. Но ведь он беден, экономит как может, пить лимонад за его счет ужасно неудобно. С другой стороны, для него это, похоже, вопрос чести. А смотрит он тепло, словно они давние друзья. Да и расставаться так быстро не хочется.

В лавке Кора молчала, хотя итальянка, уже без винных пятен на руках, узнала ее, улыбнулась и показала на коляску, отпустив шутку про радио-бамбино. Йозеф сообщил ей, что радио купила Кора, для приютских девочек; итальянка кивнула, хотя, возможно, и не поняла. Кора наблюдала, как Йозеф говорит. В лавке он снял кепку, и Кора заметила, что лицо у него сильное, резкое – он и не нуждался в густой шевелюре. Он заплатил и улыбнулся Коре, искренне и открыто. Кора ответила ему, а сама подумала о его умершей жене: наверное, молодая была, красивая.

– Расскашите про Кансас, – попросил он, присел на соседний стул и облокотился на спинку. – Фы про меня фсе знайт, я про фас нитшего.

Кора потупила взгляд, притворившись, что поглощена своими перчатками. Отвечать ей не хотелось. Лучше бы он рассказал еще что-нибудь о себе, о приюте, об этом районе, а она бы слушала и упивалась его вниманием, золотым лучиком в радужке, мягким низким голосом. Но каникулы кончились. Он спросил. И она не могла соврать, избавиться от семьи, даже на словах.

– Я замужем, – ответила она. – У нас двое сыновей, близнецы. В этом году уезжают в колледж.

Брови под очками насупились. Он не разозлился, но она представляла себе, что он теперь о ней думает. Обвинять ее в том, что она скрывала правду, он не мог. Она могла бы сказать: я лишь вела себя приветливо, а о жизни вы меня не спрашивали. Но взгляд его был весьма красноречив. И теперь он сочтет ее лживой, ветреной: замужем, а кольца не носит. Несправедливо. Он так и не узнает, насколько важен для нее этот день, эти несколько часов, когда она позволила себе побыть иной, свернуть с обычной дороги. Может, рассказать все как есть? Она никогда никому не говорила про Алана. Даже с ближайшей подругой не могла рисковать. Но у Йозефа Шмидта лицо чуткого человека. И потом, Кора его больше никогда не увидит. Ее фамилию, город он не знает. И не сможет навредить Алану. А высказаться вслух – большое облегчение; если поведать ему свою историю – как знать, вдруг он поймет.

И прямо с ходу, за столиком, под вентилятором, приглушавшим ее слова, Кора рассказала ему всю правду про свою жизнь, рассказала просто, как могла. Итальянка за стойкой читала журнал, а Йозеф сидел рядом и молча слушал. Про то, что Кора очень любит Говарда и Эрла, но дети ничего не знают. И что они с Аланом наедине разговаривают и ведут себя так, будто между ними все ладно, будто она не знает, что Алан встречается с Реймондом у себя в конторе после работы, что они покупают друг другу подарки – часы с гравировкой «Р.У.» и латинской фразой, которую она не смогла прочитать, книгу стихов с подчеркнутыми строчками: «Я тот, кто жаждет исступленной любви»[30]. Она умолкла, но Йозеф ничего не сказал. Она не знала, о чем он думает, и снова заговорила, забыв про лимонад, будто от молчания задыхалась. Она рассказала, как вышла замуж совсем юной и как одиноко ей было тогда; попыталась объяснить, что в итоге все сложилось не так ужасно, как может показаться, Алан неплохой человек, хорошо к ней относится, а уж отец просто отличный.

– Но он фам не муш.

Она кивнула. Йозеф скривил рот. Кора подумала, что он сейчас сплюнет.

– У меня был такой твоюротный в Германии. Хороший мужик. Хороший тшеловек.

Кора нахмурилась.

– Убили. Неизвестно кто, но известно, за тшего. – Он поскреб щеку. – Ваш муш праф, что скрывайт.

Кора закрыла лицо руками. Она не вынесет, если с Аланом что-то сделают. Ясно до ужаса. Да, она поговорила с Йозефом, но что это меняет?

– Что вы теперь делайт? – спросил Йозеф.

– В каком смысле?

– Дети вырастайт. Фы сказайт, что остафались с ним из-за них. Теперь вырастайт. Ферно?

– О нет, я не хочу развода.

Йозеф поднял брови.

– Я не хочу быть в разводе, – попыталась объяснить она. – Не хочу быть разведенной.

Кора даже замотала головой: ни за что не хочу, ни в коем случае.

– Потшему?

Она чуть не рассмеялась:

– А как я объясню людям, почему развожусь? Что я им скажу? Что скажу сыновьям?

– Сказайт: хотшу быть стшастливая.

– Это не причина.

– Не притшина? – Он придвинулся чуть ближе. Кора отодвинулась и поглядела в сторону. Итальянка вышла подмести тротуар перед аптекой. – Фы тратите жизнь впустую, – сказал он.

Кора подняла голову. Они не мигая уставились друг на друга. Мерно тарахтел вентилятор. Поодаль шаркал хозяйкин веник. Кора не могла пошевелиться – или не хотела. Когда-то Алан смотрел на нее с лаской и надеждой, но не так – совсем не так. Дикая радость вскипела внутри всего на мгновение, но он почувствовал, потянулся к ней, заложил ей за ухо выбившуюся кудрявую прядь. Шершавые пальцы прикоснулись к влажной коже. Кора не шевельнулась.

Она слышала свое дыхание, свой пульс под его пальцами, тиканье его часов над ухом.

– Который час?

Йозеф глянул на запястье.

– Без тватцать три.

– Мне пора. – Стул скрежетнул по полу, Кора схватила ридикюль, перчатки – наденет на ходу.