дна. Скорость дрейфа — три узла: сто восемьдесят пятый день во льдах. Так звучит запись Уорсли в бортовом журнале, сделанная двадцать шестого июля, в день, когда солнце на целую минуту приподнялось над горизонтом. Ураган прекратился, и теперь дует коварный низовой ветер с юго-востока: в нескольких сотнях километров, невидимый и недоступный, лежит Антарктический полуостров — он совершенно точно находится там, где его видел Биско. Медленно, но уверенно мы ползем вдоль его восточного побережья на север.

— Представь себе, что мы стоим у берегов Сицилии, — говорит Боб Кларк в метель у релингов, куда я вышел, чтобы подышать чудесным свежим воздухом.

— Да, хорошо. Представил.

— Прекрасно. Тогда представь, что вон там находится Египет, только он называется «шельф Ларсена».

Я не единственный на борту, кому не хватает знаний по морскому делу и географии, чтобы ясно представить себе ход нашей одиссеи. Кто-то штудирует карты в энциклопедиях, другие, которые еще несколько недель назад заснули бы, теперь более или менее внимательно слушают лекцию на эту тему, которую как-то вечером устроили в «Ритце» Уорсли и Гринстрит. Чтобы держать остальную часть команды в курсе происходящего, Шеклтон отдал распоряжение сборной бригаде в составе геолога Уорди, физика Джеймса, художника Марстона и фотографа Хёрли совместно придумать антарктические часы. Они функционируют на удивление просто: диск из дерева размером с небольшое тележное колесо почти повторяет по форме круглые очертания моря Уэдделла. Цифры на циферблате соответствуют географическим пунктам, в которых находилась шхуна, обозначенная острием стрелки, в определенный момент времени: например, Южная Георгия лежит на отметке двенадцать часов. На отрезке от половины второго до половины третьего находится цепь Южных Сандвичевых островов. Злосчастная Земля Котса, на которой не захотел высаживаться Шеклтон, оказывается на четырех часах. Мы попали в ледовый плен в половине пятого, и с тех пор три с половиной часа продолжается наш дрейф во льдах: шельф Ларсена лежит как раз на восьми часах.

Во время церемонии ввода часов в действие Сэр ударился в мечты. Он совсем потерял голову:

— Уясните себе! Еще два часа! Мы должны справиться! Всего два часа должна продержаться стрелка на этих чертовых часах — и мы достигнем северной точки полуострова. — Он все чаще представляет себе момент, когда льды расступятся и «Эндьюранс» вновь вырвется на свободу. — Если наша шхуна сможет сделать это, джентльмены, она скользнет на воду тихо и нежно. Может быть, лишь ненадолго перестанет слушаться и станет раскачиваться. Но затем она поплывет! Затем поплывет!

Мы вешаем антарктические часы в «Ритце» рядом с флагом империи. Каждый вечер перед ужином Уорсли или Уайлд чуть передвигают стрелку вперед. И мы еще не пересекли девятичасовую отметку, когда поднялся треск и раздались удары — это море Уэдделла пыталось раздавить наше судно.

Не успели мы пережить холода, как началось торошение льдов, которое не давало заснуть почти всем. С окончанием урагана в начале августа температура стала по-весеннему теплой минус двадцать градусов. Те, кто еще сохранил силы, без шапок, с лицами, защищенными лишь бородами и отросшими длинными шевелюрами, целую неделю счищают с палуб снег. Его так много, что лишь через пару дней стало казаться, что его уже меньше. Когда наконец снова показались мостик и собачьи клетки, освобожденная от многотонного груза шхуна поднялась над льдом на целый метр.

В небе мерцает бледно-зеленая пелена. Она уходит вдаль до самого горизонта, пульсирует, время от времени набухает и тает в темноте. Сверкающие зеленоватые лучи тянутся от звезды к звезде, и над верхушками мачт, так низко, что кажется, до них можно дотронуться, мерцают темно-красные огни, от которых иногда тянутся языки в безоблачное небо. По лицу Бэйквелла скользнул оранжевый отсвет: небо на востоке приобрело апельсиновый цвет. Мы оборачиваемся и видим над краем льда на западе не одно солнце, а целых три — одно настоящее и два ложных — оптический обман.

Даже присущее Бэйквеллу искусство витиеватой ругани сейчас пропало всуе. Он втянул щеки и вытаращил глаза. Кожа вокруг них стала сухой и натянулась. Он не смог подавить зевоту, но был действительно потрясен.

— Черт подери! — произнес он и не добавил ничего покрепче.

Все это было невообразимо красиво, в то же время этих нескольких часов господства призрачного света от невидимого солнца было достаточно, чтобы увидеть и понять, в какое тяжелое положение мы попали из-за снежного урагана. Прежде лед представлял собой сплошную твердую массу. Сейчас судно окружают бесчисленные хаотичные торосы, образованные гигантскими усилиями ветра и морского течения, сдвигавшими толстенные льдины. Польщенный тем, что его область знаний вышла на первый план, Хуссей заявил, что для корабля никакой опасности пока нет, потому что он находится в центре толстой и крепкой льдины. Но как долго это продлится, маленькому Узберду неизвестно. Он пожимает плечами и берет свое банджо. И сквозь убаюкивающую и ласкающую слух мелодию мы слышим, как кругом все трещит и грохочет.

Чем светлее становится день, тем отчетливее видны масштабы разрушений, которые наделали пришедшие в движение льды. Тропинки вокруг вышек более не существует. По левому борту на ее месте громоздятся отроги ледяной горы, по правому борту, там, где она упиралась в футбольное поле, появился местами сероватый, местами белый пролив, в зависимости от того, где он уже замерз. Черный флажок из тряпья, валявшегося в шкафу, в котором я прятался, раньше торчавший на верхушке ледяного конуса и указывавший дорогу к судну во время метели, теперь валяется переломанный в нескольких сотнях метров на торосе, куда его отнесли отливающие зеленым и синим цветом льдины.

По ночам, которые еще длятся по шестнадцать беспросветно темных часов, мы слышим, как льдины со стонами и скрипом пробивают себе путь через старый лед. Иногда они начинают выть громче, чем собаки, которые все еще сидят в своих иглу, но уже чувствуют, что их скоро вернут на борт. Потом вдруг воцаряется мертвая тишина. И длится до тех пор, пока в полусон не врывается грохот от образования новой трещины и приятную тишину каюты не нарушает оглушительный шум.

Бэйквелл вскакивает и кричит:

— Что это? Черт!

И пока мы вслушиваемся в темноту, я слышу, как стучат зубы Холи.

Бывают ночи, наполненные оглушительным стуком колес бесконечного поезда с пищащими осями, с одновременным ревом корабельного гудка и грохотом близкого прибоя. Однажды мне показалось, что где-то недалеко на льдине кричит какая-то старуха и все время слышится глухая барабанная дробь, — там, где вообще ничего не может быть — с другой стороны дощатой переборки, глубоко во льдах, рядом с моим ухом.

Как-то долгожданной ночью, когда можно было лежать на койке уже без меховых рукавиц, при свете свечи я перелистываю шеклтоновский экземпляр отчета об экспедиции «Бельгики» и перечитываю, что написал Амундсен о зимовке: «Парализованный ужасом, я отыскал в самом носу закуток и забаррикадировал его вонючими мешками с картофелем. Это не помогло. Я сбежал от остальных, но шум, звуки ударов, мой ужас и безмерная усталость остались. Они составили мне компанию в моей дыре».