— Откровенность. Конечно! Пожалуйста, пожалуйста. Парень, да ты не в своем уме! Забери свою свечу. Но не зажигай, понятно?

— Не зажгу, обещаю. Спокойной ночи.

— «Обещаю», «спокойной ночи», — передразнивает он меня. — Такие дела у меня не проходят. И чтоб ты знал: никого не интересует, что ты читаешь в своих книжках. Всем наплевать, понятно это тебе?

— Понятно.

— Паренек, говорю тебе, о том, что происходит во льдах, в книжках не пишут. Это должно быть внутри, в крови. Мой дед был в Южных морях в восемьсот тридцать девятом году и утоп здесь, и никто не знает, где, когда и, прежде всего, почему. Но я знаю, о чем говорю, и мне не нужны книги. В тысяча восемьсот тридцать девятом — звучит! Осточертели мне гребаные ученые.

— Твое дело. А, Винсент, пока я не забыл: во время следующей вахты подашь мне чай с печеньем. Хорошо?

И теперь бегом отсюда!

— Следующей вахты! — орет он мне вслед. — До этого наша посудина, пожалуй, и не доживет. Ладно, вали отсюда, идиот!

Нет, друзьями нам не быть. Но должны ли мы оставаться врагами? А почему нет? Во льдах многому не научишься, но одно ясно: и вражда есть одна из форм союза.

Впервые дни октября стрелка наших антарктических часов в «Ритце» миновала девятичасовую отметку. Снаружи, на льду, мы видим все более отчетливые признаки весны: сначала ежедневные пробы воды, которые берет Бобби Кларк, показывают увеличение количества планктона, затем Уорди замечает первого одинокого королевского пингвина. Он выманивает любопытную птицу из небольшой полыньи, где она спокойно плещется, на нашу льдину и убивает ее ножом. Точно так же пару дней спустя Уайлд убивает первого тюленя-крабоеда, который осмелился подплыть слишком близко, чтобы отведать отходов из камбуза. Животные вернулись. Полгода провели они на Южных Оркнейских островах, на Южной Георгии или в Патагонии. Пока мы описывали круги во льдах, играли в театр и отстреливали наших собак.

Подавленность, не отпускавшая всех нас со времени июльского урагана, прошла с появлением первых признаков тепла и весны. Мы подняли на борт собак, в живых их осталось всего двадцать девять, при этом минимум десяток из них исхудали до костей. И как-то ранним утром, когда корабль внезапно без нашей помощи освободился из льда и оказался в центре окруженного льдинами озера, нам не удалось запустить двигатели, потому что из-за попавшего внутрь льда лопнули водоводы. Часы ушли на то, чтобы поднять замерзшие паруса. Мы прошли всего сотню метров, когда едва заметные волны превратились в ледяную кашу и снова заперли нас.

Торошение не прекращается, наоборот, из-за появления свободной ото льда воды места для дрейфа льдин стало больше, поэтому оно лишь усиливается. Сэр, шкипер и наши бывалые покорители льдов твердо убеждены в том, что мы выкарабкаемся, несмотря ни на что, и не упускают случая подбодрить тех, кто не верит в успех. Но самые упрямые среди нас, те, которые имеют свою голову на плечах — веселый Хуссей, стойкий и упорный Бэйквелл, Тетя Томас, Марстон, — лишь качают головой на вопрос о шансах корабля; они дремлют целыми днями, зевают во время вахт и колеблются между безразличием и желанием сдаться. Горько, но похоже, что если все окружающие рисуют всякие ужасы, почти невозможно заставить себя поверить в перемены к лучшему.

Что делать с надеждой, если никто не хотел даже слушать об этом? Я никогда не сомневался в том, что «Эндьюранс» выскользнет из льдов целым и невредимым, а теперь — нет, потому что той ночью в «Ритце» Винсент поведал мне, сколько шансов он дает нашему кораблю, — нисколько! С Бэйквеллом, Холнессом или Хау, с друзьями-товарищами я отмахнулся бы от таких речей как пессимистических. А с Винсентом я мог быть уверен в том, что он знает, когда враг сильнее.

Так что давай, ребята, давай! Нельзя оставлять надежду!

Десятого октября, на двести пятьдесят девятый день нашего заточения во льдах, корабль сотрясают два удара и показывают, что нам предстоит. Первый удар — это первое сжатие, которое пришлось непосредственно на корпус. Льдин, способных смягчить удар, нет, и в течение нескольких секунд лед поднимает в воздух нос корабля и одновременно с треском сжимает осевший на корму корпус. Слышно, как под палубой скрипят стойки и шпангоут, после чего ломаются с громкими и резкими хлопками. На мостике собралась небольшая группа людей, чтобы защитить Шеклтона или искать у него защиты. Я вцепился в руль и смотрю, как гнется фок-мачта, сгибаясь, будто деревце на ветру. Гринстрит в остатках своей формы первого помощника стоит совсем рядом. Он схватился за шпиль и не может отвести глаз от разыгрывающегося спектакля, пока Том Крин не спрыгивает к нему и не оттаскивает в сторону.

Но мачта не сломалась. Давление ослабевает, и «Эндьюранс» замирает с носом, задравшимся выше изрезанной и неровной линии горизонта, и кормой, вдавленной глубоко в лед. С наступлением темноты мирно пошел снег.

Второй удар за этот день едва ли слабее первого. Но лед здесь ни при чем. В нем виноваты мы сами. Вооружившись оставшимися лампами, мы рассыпались по судну, чтобы оценить ущерб. Мы с Грином разбираемся в полуразрушенном камбузе. Мы выбрасываем обломки лопнувших шкафов, стеллажей и всего того, что было внутри. Полки покрыты кашей из муки и залитых соусами осколков стекла. Куча, которую мы с Грином набросали при мигающем свете камбузной лампы, приобрела розовый цвет и быстро начала вонять.

Как обычно, за работой мы молчим. Но меня разбирало любопытство, и я как бы между прочим задаю Грину вопрос, не имеющий ничего общего с приготовлением еды и уборкой.

— Винсент рассказал мне, что его дед утонул у полюса. Известно ли вам что-нибудь об этом, мистер Грин?

Грин что-то бурчит себе под нос.

Я делаю еще одну попытку:

— В восемьсот тридцать девятом, говорит Винсент. Интересно, плавал ли его дед с Россом или…

Грин молча уходит. Когда он возвращается, все идет как обычно: за работой мы не произносим ни слова.

Появляются Стивенсон и Маккарти. Они уныло изучают состояние бортов и, не снимая лыжи, шаркают прямо по соусу к переборкам, чтобы найти трещины и перекосы.

— Слыхали уже? — говорит Стивенсон, когда они заканчивают. — Говорят, Сёрлле в Стромнессе изо всех сил отговаривал старика от плавания во льды на этой чертовой посудине. Я думал, вам это интересно.

Маккарти уже выбрался на трап, ведущий вниз, а кочегар Стивенсон, которому больше нечего кочегарить, набивает себе трубку. Он улыбается с издевкой. И так понятно, о чем он думает. Он, мол, всегда это знал.

— Ага. — На Грина его слова не произвели сильного впечатления. — И тебя, болтуна, это забавляет, да? Иди отсюда.

— Я только говорю, что посудина не годилась для плавания во льдах, если даже норвежец это видел. Начальники не сказали нам всю правду, и теперь мы в дураках.

— Э-эх. — Руки Грина красные от соуса. — Ну что за свинство! Не хочешь нам помочь? Ну так расскажи свою историю другим нытикам.