Опустела моя холостяцкая квартирка, вот как есть опустела. Никто не ждёт меня в ней, никто не согреет постельку или хотя бы чаёк, думал я, преодолевая пролёт за пролётом бесконечной лестницы. Лифт почему-то не работал. Не то чтобы у меня были для подобных пессимистических мыслей какие-то основания — разве что не отвечающий который день телефон, — а просто щемило в нехорошем предчувствии сердце.

Да, по Юлечке я определённо стосковался, грешный. По телу её смуглому, сильному, по улыбке её манящей загадочной, язычку острому говорливому, губам сладким. И даже по носику её, вызывающе семитскому. Вот уж точно, охота пуще неволи. И ведь охота-то как, прямо спасу нет! Ну, будет, будет, одернул я себя, заметив, что резво заскакал через три ступеньки. Остынь, архар несдержанный. Как — как? Ну-у, не знаю. По сторонам погляди хоть, что ли.

Слева ничего занятного не наблюдалось. Изувеченные неведомыми силачами для неизвестной цели перила да сравнительно узкая щель-колодец сверху донизу. Из щели с гудением поддувало. Правая сторона знакомила всякого интересующегося пешехода (или правильнее, верхолаза?) с современным искусством граффити. Миниатюры были выполнены чаще всего наспех, в угрюмых чёрно-коричневых тонах по белёной стене. Малограмотные надписи чередовались с неприличными картинками. Лишь на уровне девятого этажа меня порадовал классический профиль В.И. Ульянова-Ленина в пальто и с кепкой в вытянутой руке. Увы, безнадежно испорченный схематичным пенисом, пририсованным позже и, по всей видимости, другим Рафаэлем. Изо рта вождя мирового пролетариата вылетало облачко с надписью алым маркером: "Революционный бунт forever!" Я узнал собственный почерк и сконфузился. Некрасиво пачкать стены, товарищи. Не по-коммунистически.

Худшие мои опасения оправдались. На зеркале в прихожей, приклеенный полоской прозрачного скотча, встрепенулся мне навстречу бумажный листочек, всё ещё чуточку пахнущий знакомыми духами. В трогательном, почти аллегорическом одиночестве тетрадной странички я разглядел горький символ.

"Прощай!"

Вздохнув, я снял письмо и, стоя у распахнутой входной двери, на толкающем в спину знобком сквозняке, ещё даже не разувшись, прочёл размашистые строки:

"Юноша, ты совершенно невыносим! Оставить бедную слабую женщину одну, вздрагивать от страха и холода этими долгими майскими ночами? (Майскими, да вдруг долгими, хмыкаешь ты… и всё равно: долгими, бесконечно долгими, несносный!) Для этого нужно быть вовсе без сердца. А как я страдала… Слопала столько шоколада, что поправилась, нет — растолстела на целую тонну. Спасти меня от плачевной участи сделаться пожизненной клиенткой магазина дамской одежды «Пышка» могла только безвозмездная и безоглядная мужская любовь. Дети, подобные тебе, мальчики-Апполоны, на такую не способны по определению. Ибо души ваши целиком пребывают в плену у физиологии, ничуть — что печально — пленом тем не тяготясь. Такая любовь — привилегия зрелого возраста, результат правильно оцениваемых собственных возможностей. Она — не только страсть, но и благодарность младой цветущей спутнице, она… Короче говоря, ты всё поймешь сам, лет через…дцать. И я вернулась к Семёну Аркадьевичу.

Чудесный человек, он не мог поверить собственному счастью. Он носит меня на руках. Он засыпал меня цветами. Наконец, он подарил мне щенка! Славный, славный Сёма! Представь себе двухмесячного далматина, совсем — совсем игрушечного, совсем — совсем плюшевого, только настоящего! У него такая умильная мордашка, глуповатая, восторженная, совсем как у тебя — знаешь, в те минуты, когда… Нет, не жди продолжения, это лишнее, лишнее.

Я от него без ума, я назвала его Филей. Надеюсь, ты не обидишься. Или нет, хочу, мечтаю, чтобы ты позлился! Или… не знаю… Может быть, это моя маленькая месть, ведь я могу его «застроить», а то и отшлепать когда захочу. А может, это нечто другое — ведь я могу и целовать его и кормить всякими вкусностями, чем чаще всего и занимаюсь.

Учти, дружок, Семён Аркадьевич о нашем с тобой недолгом… м-м-м… романчике благополучно не подозревает. Он уверен, что я жила у подруги. А если о чём и догадывается (он же умнейший мужчина, верно?), то всё равно не пер-со-ни-фи-ци-рованно.

Да и простил он меня уже — простил без остатка.

Так что, заходи. С тёзкой познакомишься.

Целую! Твоя Ю.

P.S. N1. Нет, не заходи! Видеть тебя не желаю! Не целую! И не твоя, вот!

P.S. N2. Ключ пока оставлю у себя".

Врубив погромче "Золотые хиты Фалко", которого утонченная Юлька недолюбливала за отчетливый немецкий акцент (аз отмщен буду!), и напялив беспроводные наушники, я погрузился в горячую ванну. Пену взбил до потолка. Лежал, подпевал во весь голос: "Амадеус, Амадеус!", вдыхал аромат хвойной парфюмерии и щёлкал вхолостую «береттой». Женька оформил разрешение на владение пистолетом наилучшим образом, только поворчал, что бумаги следовало бы предоставить всё-таки русские.

С друга Женьки мои мысли самым непостижимым образом перекинулись на его жену. Совсем некстати вспомнились её коленки, соблазнительно выглядывающие из-под халатика. Вот она немного наклоняется, берется кончиками пальцев за ситцевые полы, медленно тянет их вверх, разводит в стороны. Ноги у неё слегка полноватые, но без целлюлита — гладкие, розово-белые, налитые. Сейчас покажется краешек белья… Сейчас… Цветастая ткань ползет всё медленнее, почти замирает… и вдруг распахивается — сразу вся, сверху донизу. Никакого белья нет. Вообще. Она поднимает на меня смеющийся, полный манящего вызова взгляд…

Щёлк-щёлк, щёлк! Молодец, «беретта». Полигональная расточка ствола не только увеличивает долговечность оружия, но и повышает точность стрельбы. Три попадания уходят максимально кучно, в корпус. Фантом бесстыжей искусительницы, злонамеренно замаскировавшийся под внешность добропорядочной фемины, развеивается на элементарные частицы. Я открываю холодную воду, терплю, пока терпится, выскакиваю с воплем: "Амадеус, ёоо-о!"

Меня преследует ледяная пенная волна.

Непременно нужно будет поискать приличный тир, подумал я, дрожа. Завтра же. Боеприпасы? Ерунда, достанем. Я подбросил пистолет на ладони. Дьявольщина, намочил. А впрочем, это, наверное, к лучшему. Ничто так не успокаивает нервы, как тщательная, вдумчивая чистка личного оружия. "Вернувшись с ночной охоты, поручик Ржевский развешивал по стенам добытые рога, чистил своё оружие и думал: — Есть, есть ещё порох в пороховницах!"

Щёлк-щёлк, щёлк! Между прочим, самостоятельно, без обращения к матушке-природе более фаллического символа, нежели оружие, люди пока не придумали.

Протирая пистолет (хлопчатобумажная тряпочка, «веретёнка» за неимением нормального ружейного масла), я подводил не шибко впечатляющие результаты своей поездки в Петуховку. Плюсы и минусы.

Н-да, досадуя, качал я головой, похоже, первые робкие шажочки новый отечественный сатанизм делал именно там. У нас. Подтверждено не только рукописью, практически документальной (исключая её художественно выписанную, не иначе, для завлекательности сюжета чертовщинку), но и жёсткими фактами. Матросу я верил. Пепелище на месте Серебрянской школы тоже говорит само за себя. Вопиет. Плюс? С натяжкой, но пусть, пусть…