скороспелого недовольства; законченные и опубликованные меры обществу придется принять как акты верховной власти, получившие законную силу. «Абсолютная тайна» была особенно необходима, по мнению Строганова, потому что надо было не только тщательно обсудить намеченные преобразования по существу, но еще «познать в совершенстве истинное состояние умов и приноровить реформу таким образом, чтобы осуществление ее вызвало всего меньше недовольства». Преобразовательная работа, к которой только собирались приступить, была сразу скована напряженным опасением, как бы не вызвать слишком определенного разлада между правительством и преобразуемой общественностью. Резкие отзывы о дворянской массе, какие читаем в заметках Строганова по поводу занятий негласного комитета, недоверчивая оглядка на ее вельможные верхи – характерны для всей тогдашней обстановки. Память об 11 марта была еще слишком свежа. И рядом – другая черта, столь же, если не более, существенная: группа сотрудников Александра, которую он в шутку называл «комитетом общественного спасения», а сердитые критики бранили «якобинцами», принадлежала к той же среде крупной аристократии и готова была идти только на минимум необходимейших преобразований, и то с большой постепенностью и без малейших «потрясений», признавая, что иначе лучше ничего и не делать. Теоретическое понимание коренных пороков самодержавия и крепостничества теряло силу и значение при разработке мер к преобразованию, потому что его хотели провести без сколько-нибудь заметного разрыва с осуждаемым в принципе строем отношений. Немудрено, что искомый минимум расплывался и улетучивался при обсуждении. Александра, воспитанного в двойной школе – просвещенного абсолютизма и военного деспотизма, – манила мечта о роли благодетельного диктатора, а приходилось, с первых же шагов правления, усваивать теорию и практику приспособления всех проектов и мероприятий к интересам и настроениям господствующего общественного класса. Понятно, что в таких условиях единственной реформой, получившей и осуществление, и подлинное значение, оказалось преобразование центрального управления с целью усиления центральной власти. Раз эта власть предполагала приступить к широким преобразованиям и не рассчитывала при этом на поддержку широких общественных кругов, она сугубо нуждалась в исполнительных органах, деятельных и приспособленных к проведению в жизнь ее предначертаний. Такими органами и должны были быть министерства, учрежденные указом 8 сентября 1802 г. Этим уравновешивалось то перенесение центра тяжести управления из центра в области, которое явилось результатом екатерининской губернской реформы. Завершалась организация бюрократической системы управления, с обеспечением для монарха возможности лично и непосредственно руководить всем ходом дел через министров, им назначаемых, перед ним ответственных, с ним непосредственно связанных в порядке личных докладов и повелений.

Учреждение министерств связывалось для «негласного комитета», прежде всего, с задачей организовать активную и сильную центральную власть, способную держать в руках все государственные дела и успешно работать над переустройством порядков управления и всех внутренних отношений. Этим выполнялся план административной реформы, не только намеченный Павлом, но в значительной мере проведенный при нем в жизнь, так как уже при нем ведомства «министров», «главных директоров» и т. п. захватили почти все отрасли центральной администрации.

Но, с другой стороны, то же учреждение министерств понималось как первый только шаг к преобразованию управления на новых началах. Предстояло обеспечить планомерное единство всей правительственной работы и утверждение начала «законности» в действиях управляющих властей. Достижение обеих целей связывалось с идеей о верховном учреждении, которое объединяло бы работу всех ведомств своим руководством, вырабатывало бы новые законодательные нормы, систематически пополняя и преобразуя действующее законодательство, и в то же время своим контролем и надзором обеспечивало бы закономерность ведения и разрешения всех дел. Организация этих функций центральной власти, с объединением их в одном учреждении или с разделением их между Сенатом и непременным советом, должна была устранить «самовластие»: устранить или хотя бы «уменьшить зло, которое (как писал Строганов, повторяя мысль Александра о стране-игрушке в руках безумцев) может произойти от различия в способностях тех, кто стоит во главе государства», а также избавить политику власти от случайных влияний и произвола временщиков. Самодержавие должно было стать «истинной монархией». Однако несомненно, что конституционная подкладка подобного хода мыслей и его коренное внутреннее противоречие, его половинчатость, были ясны деятелям начала XIX в. Они понимали, что гарантии законности связаны, по существу, с той или иной степенью обобществления власти. Строганов указывал на иллюзорность подобного значения бюрократических учреждений, так как оно может подлинно принадлежать только «политической организации и общественному мнению». Сперанский, разрабатывая – по особому поручению и в связи с занятиями «негласного комитета» в 1803 г. – проект устройства правительственных учреждений, указывал на несовместимость «истинного монархического правления» с сохранением «верховного начала», по которому в лице государя объединяются власти законодательная и исполнительная и распоряжение всеми силами государства, и сводил смысл намечаемых преобразований к такой внешней организации «правления самодержавного», при которой оно будет только «покрыто формами, к другому порядку принадлежащими». И с такими суждениями сходились видные представители враждебной «негласному комитету» группы сановников старшего поколения. Трощинский указывал, что учреждения бюрократические всегда будут орудием самовластного правления, пока не существует «законных установлений для сосредоточения массы народной» и чиновничество не встречает «противуборствия» ни в «сословии зажиточных людей» (т. е. в буржуазии), ни «в классе простолюдинов». Другие представители той же консервативной группы указывали, что только «избранный» Сенат, составленный из представителей общества, сможет быть оплотом «прав политических».

Последовательно продуманная «истинная монархия», отличная от «деспотии», превращалась в монархию конституционную с народным представительством. «Народным»? В крепостнической стране представительство, без коренной социальной реформы, начисто отдало бы власть в руки дворянства. Превращение самодержавной монархии в правовое государство возможно, так выразил эту мысль Сперанский, при условии «государственного закона, определяющего первоначальные права и отношения всех классов государственных между собою», закона, обязательного для правительственной власти, не зависящего от ее усмотрений. О таком провозглашении в день коронации Александра прав русского гражданина рассуждали его советники по его личному настоянию, но и то свели набросанный проект к некоторым гарантиям от судебного и полицейского произвола да к определению порядка публикации новых постановлений о налогах. Ничтожество этого проекта по содержанию сделало его мертворожденным. Все эти споры, суждения, предложения и разногласия были для Александра школой политической мысли, проверкой ранее усвоенных понятий и воззрений. В итоге у него сложилась своя, довольно определенная точка зрения на желательный строй отношений между властью и обществом, своя политическая программа, принципиальные основы которой он пытался отстаивать почти до конца своей жизни и проводить в своей политике, как внутренней – русской, – где дело так и не пошло дальше проектов, так и общеевропейской, в которой она дала более реальные результаты, так же как и в отношении к окраинным областям империи, наиболее «европейским» из его владений. Сложилась своеобразная теория о «законно-свободных» учреждениях как норме политического строя, обеспечивающей условия мирного развития страны и их охраны как