Англии» Делольма, классического образца республиканской доблести – Корнелия Тацита и т. п. Александр имел в конце жизни основание сказать, что сам сеял начала тех идей, которые вскормили движение декабристов. Но для него самого первые опыты приступа к деятельности, проникнутые утопической надеждой на быстрый успех, свободный от борьбы и «потрясений», на «лучший образец революции, произведенной законной властью», стали источником разочарования и раздражения. «Было бы нецелесообразным возбуждать опасения среди привилегированных сословий, пытаясь создать сейчас что-либо вроде свободного представительного правления», – внушали ему со всех сторон. И даже президент Джефферсон писал ему в 1804 г.: «Разумные принципы, вводимые устойчиво, осуществляющие добро постепенно, в той мере, в какой народ ваш подготовлен для его восприятия и удержания, неминуемо поведут и его, и вас самих далеко по пути исправления его положения в течение вашей жизни».

Теоретическая самонадеянность утописта-идеолога и самочувствие самодержавного государя одинаково страдали в Александре от такой постепеновщины. Неограниченная власть, проникнутая притом «лучшими» намерениями, растерянно останавливалась перед собственным бессилием. «Я не имею иллюзий, – писал Александр Джефферсону, – относительно размеров препятствий, стоящих на пути к восстановлению порядка вещей, согласного с общим благом всех цивилизованных наций и солидно гарантированного против усилий честолюбия и жадности».

Стиль мысли и речи тех времен заставлял представлять столкновение идей реформатора с противодействием среды в виде борьбы его «добродетели» с «усилиями честолюбия и жадности», мечтать о преодолении такого противодействия силой власти. На деле неодолимая оппозиция была сильна не только сплоченностью враждебных преобразованию интересов, но и тем, что интересы эти имели еще крепкую объективную основу в русской действительности. Так, защитники крепостного права указывали на значение помещичьего хозяйства в экономике страны, на крупную роль землевладельцев в колонизации слабо населенных областей и т. п., на помещичью власть как на необходимую опору в управлении страной и массой населения, как на социальную основу имперского самодержавия. Перед Александром стояла цельная система социально-политических отношений, в корень противоречащая его принципам, а ее основу ему пришлось признать с утверждением Жалованной грамоты дворянству и восстановлением ее после павловских нарушений. Он заявлял в своем «негласном комитете», что сделал это нехотя, что ему претит снабжение привилегиями целого класса, что он еще мог бы признать связь привилегий с выполнением службы государству, но не распространение их на тех, кто ведет «праздную» помещичью жизнь. В ту пору Александр еще не выходит из круга политических идей екатерининского «Наказа» – бюрократической монархии и приспособления дворянства к бюрократическому режиму как личного состава гражданских и военных органов власти. Опыт разработки административной реформы в начале царствования не дал ему никакого удовлетворения. Его мысль ищет явно иных путей для выхода из неразрешимых противоречий. Она останавливается с особым вниманием на основном аргументе в пользу самодержавия и его дворянско-крепостнической основы – на единстве обширной империи, управляемой из одного центра. Централизация усилена учреждением министерств; в этом – усиление бюрократической организации, которая должна быть органом независимой, сильной власти. Но вместе с тем окрепло в Александре ощущение зависимости его личной воли от вельможных верхов бюрократии, которые окружают его своими происками и интригами, ведут свою политику, действуют за его спиной. Все чаще вырываются в разных беседах слова: «Я никому не верю», все больше стремится он иметь свои личные способы осведомления и воздействия на ход дел, противопоставляет официальным органам своей власти доверенных людей, которые должны наблюдать за ними, доставлять ему сведения по личному поручению, как бы – приватно, наблюдать друг за другом и действовать по личным его указаниям, вне установленного порядка. Мысль о едином министерстве, о назначении во главу всех ведомств людей одинакового направления, придерживающихся единой общей программы, ему глубоко антипатична. При первом же назначении высших должностных лиц в министерства он противопоставляет министрам из старшего поколения опытных дельцов, их товарищей из среды своего личного окружения; так действует и дальше, стремясь иметь своих личных агентов в разных ведомствах – негласных и полугласных, – как в делах внутренних, особенно в Министерстве полиции, так и в делах иностранных, которые ведет – в важнейших вопросах – лично сам через особо командируемых с секретными инструкциями лиц помимо своих министерств, помимо своих послов при иностранных дворах. Все чаще, и с большой признательностью, вспоминает он наставления Лагарпа, которого «любит и почитает, как только благодетеля любить и чтить возможно», те наставления, какие получил от него в 1801 г., при вступлении на престол, в ряде писем и записок. А этот республиканец, который сам с 1798 по 1800 г. стоял во главе управления Швейцарской (Гельветической) республики, писал ему так: «Ради народа вашего, государь, сохраните неприкосновенной власть, которой вы облечены и которую хотите использовать только на большее его благо; не дайте себя увлечь тем отвращением, какое вам внушает абсолютная власть; сохраните ее в целости и нераздельно, раз государственный строй вашей страны законно ее вам предоставляет, – до тех пор, когда, по завершении под вашим руководством преобразований, необходимых для определения ее пределов, вы сможете оставить за собой ту ее долю, какая будет удовлетворять потребности в энергичном правительстве». Надо уметь, научал Лагарп, разыгрывать императорскую роль (faire L’Empereur), а министров приучить к мысли, что они только его уполномоченные, обязанные доводить до него все сведения о делах – во всей полноте и отчетливости, а он выслушивает внимательно их мнения, но решение примет сам и без них, так что им останется только выполнение. Глубоко запало в душу Александра это представление о личной роли императора, да и образец был перед глазами яркий: Наполеон – император французов.

Однако на опыте он скоро убедился, что это – роль трудная. Бюрократическая машина проявляла огромную, ей свойственную самодовлеющую силу; бюрократическая среда была насыщена своими интересами, в значительной мере дворянскими – классовыми, а в текущем быту – личными и кружковыми, которые опутывали императора сетью интриг, самого его в них вовлекали и часто налагали на него сложные и напряженные стеснения. Подчинить себе эту среду, вполне господствовать над ней и чувствовать себя от нее свободным и выполнить заветы Лагарпа – было постоянной заботой Александра.

Настроения эти еще более определились и обострились в годы сотрудничества с Александром М.М. Сперанского. В Сперанском Александр, казалось, нашел себе почти идеального сотрудника того типа, о котором писал в своих заметках П.А. Строганов, что император «естественно предпочитает людей, которые, легко улавливая его идею, выразят ее так, как он сам хотел бы это сделать, избавляя его от труда подыскивать ей желательное выражение, и представят ему ее ясно и даже по возможности изящно». Было у Сперанского еще и другое ценное для Александра свойство: попович, сделавший блестящую карьеру благодаря