независимого суда, на постановления которого не должно было быть апелляции к верховной власти, и правительственный, который должен был заменить Комитет министров с упразднением личных их докладов государю. Этот проект был, однако, отложен и не был осуществлен, хотя Сперанский настаивал перед Александром, что «без устройства Сената, сообразно устройству министерств, без средоточия и твердой связи дел, министерства всегда будут наносить более вреда и ему забот, нежели пользы и устройства».

На этих работах со Сперанским окончательно выяснилось, насколько Александру чужда и антипатична основная тенденция всей, долго осуждающейся, бюрократическо-конституционной реформы: устранение из практики самодержавного государства приемов личного управления, обеспечивавших императору преобладающее влияние во всем верховном управлении. Даже утверждение безапелляционности сенатских приговоров сильно смущало Александра: как ему отклонять просьбы о защите попранного права? А разве Сенат заслуживает полного доверия к своим решениям? Ведь и Лагарп настаивал, чтобы он сохранил за собой право вмешательства в решения судебных учреждений, особенно высших, чтобы не допускать их до укоренения злоупотреблений и усиления своего веса за его счет; без рационального свода законов, без коренного преобразования процессуальных порядков не может, настаивал он, быть речи о независимости русских судебных учреждений. Далее, общий смысл реформы 1810 г., для Александра – умаление личной роли императора в делах правления, получил особый оттенок благодаря исключительному значению, какое приобрела должность государственного секретаря. Под его управлением стояла Государственная канцелярия, которая имела огромное влияние на направление деятельности совета, так как подготовляла все дела и доклады. А личное положение государственного секретаря М.М. Сперанского, ближайшего лица к государю, превращало это влияние в давление почти неотразимое; в его же ведении была и Комиссия составления законов, тем самым обращенная, собственно, в одно из отделений Государственной канцелярии; журналы совета представлял государю и докладывал тот же государственный секретарь Сперанский, влияя на его резолюции своим освещением всякого вопроса. Государственная канцелярия вместе с Комиссией составления законов образовали, по выражению С.М. Середонина, министерство преобразований, во главе которого – не он, Александр, а Сперанский.

«Сперанский вовлек меня в глупость, – говорил он позднее, после разрыва с этим сотрудником своим, – зачем я согласился на Государственный совет и на титул государственного секретаря? Я как будто отделил себя от государства…» И то смущало Александра, что многие приписывали такое же значение учреждению министерств: в нем, так же как в учреждении совета, наиболее консервативные группы видели «хитрый подкоп под самодержавие», утверждали, что теперь «Россией управляют министры». Александр вспоминал советы Лагарпа и начинал поговаривать, что «учреждение министерств есть ошибка». Понятно, что сосредоточение всей министерской работы в Правительствующем сенате не было осуществлено. Александр сохранил более подручное себе учреждение – Комитет министров, предоставил ему чрезвычайные полномочия в те годы, когда был сам поглощен борьбой с Наполеоном (1812–1815), но, недовольный во многом деятельностью его личного состава, под руководством особого председателя – своего заместителя, Н.И. Салтыкова, – он оставил за комитетом значение средоточия всей правительственной власти, однако отдал его под суровую и властную опеку Аракчеева, единственного докладчика государю по всем делам и фактического автора его резолюций в последние годы царствования.

Однако практическое подчинение всего управления диктатуре Комитета министров, выродившейся в диктатуру Аракчеева, не означало для Александра отказа от дальнейшего развития планов коренной реформы всего политического строя империи. Проделанный опыт преобразования центральных учреждений настроил Александра недоверчиво и враждебно к бюрократической централизации, устремившейся к конституционному закреплению своей силы. В ней он усмотрел наибольшую опасность для своей утопии соглашения самодержавной власти с «законно-свободными учреждениями», полноты личновластного руководства всей политической жизнью со стороны монарха с предоставлением гражданам прав политических и гарантии их личных и имущественных интересов от всякого произвола. В сотрудничестве со Сперанским, в эпоху работы его над «планом всеобщего государственного образования», мысль Александра значительно расширилась и обогатилась новыми сведениями и представлениями, так как «план» Сперанского охватывал, действительно, «всеобщее» образование государства, строя его на реформе местного управления, которого лишь увенчанием была, и то, по-видимому, не сразу, поставлена Государственная дума. Позднее – в 1816 г. – Сперанский развивает (в письмах к Кочубею и своих заметках) мысль о новом уставе для управления губерний как о задаче первоочередной, решение которой неизбежно приведет к преобразованию «внутреннего гражданского порядка» (Сперанский пришел к выводу, который цифрами обосновывал, что на дворянстве преобразованного строя, соответствующего экономическому и культурному подъему страны, не построить) и должно предшествовать преобразованиям политическим, чтобы можно было их провести в жизнь «с прочною пользою и без потрясений»; но это были лишь дальнейшие выводы из положений первоначального плана. Несомненно, что проблема децентрализации управления рано, хотя бы и в малоотчетливой форме, стала перед Александром. Несомненно и то, что много было в ней соблазнительного для его колеблющейся, ищущей мысли. Интерес к федерализму был в нем возбужден еще Лагарпом; он сказался и в их сношениях с президентом Джефферсоном, чтобы получить более отчетливое представление о политическом и административном строе Северо-Американских Соединенных Штатов. В годы «тильзитской дружбы» мысль Александра получила новый толчок в этом направлении в связи с вопросом об устройстве новых окраин империи, особенно западных – Финляндии, Литвы, Польши. Возложенная на Сперанского работа над проектом финляндской конституции стояла в прямой связи с планами общего переустройства империи. Можно с уверенностью принять «догадку» С.М. Середонина, что «Финляндии предназначалась такая же приблизительно конституция, которая вырабатывалась тогда и для всей России», тем более что на «план» Сперанского в том виде, в каком он до нас дошел, не следует смотреть как на окончательную схему ее основ. Финляндская конституция 1809 г. была в замысле Александра лишь опытом областного применения начал, на которых он собирался перестроить все свое государство. Конституция обеспечивала населению его гражданские и политические права, организовывала на автономных началах местное финляндское управление, но органы верховного управления, как разъяснял Сперанский финляндцам в 1811 г., – финляндский совет и должность генерал-губернатора, – были устроены «не по праву конституции, но по единому усмотрению правительства», а постановлениям сейма приписывалось только совещательное значение, хотя и обеспеченное конституционными узаконениями; в декабре 1811 г. в состав Великого княжества Финляндского введена и «старая Финляндия», инкорпорированная Россией при Петре и Елизавете. В то же время обсуждалось, аналогичное с финляндским, автономное устройство Великого княжества Литовского, вводилось особое управление в Тарнопольской области – восточной части Галиции, отошедшей к России по Шёнбруннскому миру 1809 г., разрабатывалось будущее устройство Молдавии и Валахии, в присоединении которых к империи были тогда уверены. Бурные годы борьбы с Наполеоном и переустройства Европы на Венском конгрессе поставили на очередь польский вопрос, давно занимавший Александра, а теперь принявший конкретные очертания. Восстановление Польши в той ее части, которая получила название царства Польского, введение в ней конституции