— Погоди, погоди! — нахмурился Дож. — Что тывыдумываешь? Где этот шарманщик?

Все бросились к окну, но переулок был пуст — ни души. Старикрастворился в сгустившейся темноте.

Гэндзи, ни слова не говоря, повернулся и быстро вышел вприхожую.

Все вновь обернулись к гимназисту. Розенкранц, не оченьхорошо понимавший по-русски, спросил у брата:

— Was bedeutet «круть-верть»?[5]

В его взгляде, обращенном на Гдлевского, читалась зависть.

— Почему он? Почему этот молокосос? — простоналКалибан. — Чем он лучше меня? Разве это справедливо? Дож, вы же обещали!

Просперо сердито вскинул руку:

— Молчите все! Мальчик, Смерть не терпит шулерства. Тыпередергиваешь! Да, здесь долго выла какая-то шарманка, но я, разумеется, неприслушивался к песне. Возможно, он и пропел слово, рифмующееся со «смертью».Но ведь в песне не одно слово, а много. Почему ты решил выхватить именно«верть»? И слово-то какое нелепое! Ты прямо, как Розенкранц с его морсом.

Розенкранц залился краской. Несколько дней назад он тожеприбежал сияющий, гордый. Сказал, что он избранник Смерти, потому что емуниспослан явный и несомненный Знак. Рассказал, что ужинал в кухмистерскойАлябьева на Петровке. Перед завершением трапезы ему «от заведения» подалиграфин чего-то кровавого. На вопрос «что это?» официант «с загадочной улыбкой»отвечал: "Известно что — Mors[6]". Розенкранц выскочилиз залы недоужинав и бежал всю дорогу до дома Просперо.

Напоминание о морсе было встречено смехом, но Гдлевскийничуть не стушевался.

— Никакого шулерства. Ведь пятница, господа, третьяподряд! Я ночь не спал, я знал, что так будет! На занятия не пошел, с раннегоутра ходил по улицам, ждал Знака. Прислушивался к случайным разговорам, читалафиши, вывески. Я ничего не передергивал, я самым честным-благородным образом!На Арбате увидел вывеску «Арон Шперть. Скобяные товары». Сто раз там проходил —никогда раньше такой лавки не замечал. Просто дыхание перехватило. Вот оно,думаю! Что за нелепая фамилия? Таких и не бывает вовсе. Шперть — смерть, это жеочевидно! Но я хотел наверняка, чтоб никаких сомнений. Если бы строчкакончалась на «Шперть» — тогда да, а тут на «товары». Товары — гусары, сигары,не стары, фанфары, Стожары, корсары, гитары. Все не то. Не годится, мимо. И такна душе пусто стало. Нет, думаю, никакой я не избранник, а такой же, как все.Бреду сюда, чуть не плачу. Последняя надежда на книги с полки. Вдругповорачиваю за угол и слышу: «Хоть круть ее, хоть верть! Хоть круть ее, хотьверть! Хоть круть ее, хоть верть!» Трижды, господа, трижды в третью пятницу!Сначала попал наугад в слово «жердь», потом открыл на слове «твердь», а теперь«верть»! Чего уж вам яснее? И рифма новая, такой еще не бывало! Пускайграмматически неправильная — это неважно! Что смотрите? — злораднорасхохотался гимназист. — Завидно? Я — избранник, не вы! Я, самый молодой!Да что с того, что молодой? Я — гений, из меня новый Лермонтов мог бы выйти.Смерть выбирает лучших, а не худших. Сначала Лорелею, теперь меня. А наЛермонтова мне наплевать! И на белый свет, и на всех вас! Крутите свою рулетку,щекочите свои убогие нервишки. А я говорю вам «адью». Принцесса выбрала меня!Меня, не вас!

Он с вызовом обвел присутствующих воспаленным взглядом и, непереставая триумфально посмеиваться, вышел вон.

— Стой! Немедленно вернись! — крикнул вследПросперо.

Тщетно.

— По-хорошему этого Лермонтова следовало бы выдрать зауши, — задумчиво произнес Гораций, поглаживая клинышек бородки.

Калибан, весь белый от ярости, махнул сжатым кулаком:

— Наглый, самоуверенный, надутый полячишка! Как онсмеет сравнивать себя с Лермонтовым! Он просто самозванец!

— Лермонтов тоже был наглый и надутый, — заметилСирано. — Жалко, если мальчишка наделает глупостей. Талант и в самом деленезаурядный. Лермонтова хоть убили, а этот сам норовит в могилу залезть.

Расходились подавленные, даже какие-то придавленные.

На душе у Коломбины было тревожно, скверно — совсем не так,как перед заседанием, когда она медленно шла по вечерним улицам. Глупый,заносчивый мальчишка! Просперо совершенно прав. Принять смехотворные воплихриплого бродяги за Знак Вечной Невесты! И ведь он непременно убьет себя, этотне отступится — хотя бы из гордости. Какая будет утрата для русской литературы,которая всего несколько дней назад уже лишилась даровитейщей своей поэтессы!

На бульваре Коломбина остановилась, чувствуя, что не сможетпросто вернуться домой и, как ни в чем не бывало, улечься спать.

Нужно остановить Гдлевского. Как угодно, любой ценой!

Но как? Что она может сделать?

Адрес ей был известен — однажды, еще в самые первые дни еечленства, Гдлевский рассказывал, что его родители живут в Коломне, а он навыпускной класс перевелся в московскую гимназию и снимает комнату в номерахКляйнфельда на Масловке. Мальчик был ужасно горд тем, что живет сам по себе,как взрослый.

Ну, приедет она к нему, и что? Разве он послушает какую-тоКоломбину, если уж сам Просперо не сумел его остановить? Теперь и дож ему неавторитет. Еще бы, ведь Гдлевский — «избранник», «гений».

Что же делать?

И ответ нашелся, причем быстро.

Среди «любовников» есть только один человек, способныйуберечь полоумного поэта от безрассудного поступка. Если понадобится, то инасильно. Гэндзи! Ну конечно, вот кто всегда знает, что нужно делать. Какнекстати, что он ушел и не слышал монолог гимназиста до конца!

Немедленно, не теряя ни минуты, ехать к Гэндзи. Только бытот оказался дома. Гдлевский не убьет себя до тех пор, пока не напишетпрощального стихотворения, а значит, можно успеть.

Адрес японского принца Коломбине был известенприблизительно. Кажется, Гэндзи говорил, что переехал из Ащеулова переулка вофицерский корпус Спасских казарм?

Извозчик доставил взволнованную барышню на Спасскую-Садовую,показал на длинную постройку казенного желто-белого цвета: «Вон он,офицерский».