стороне от шумного хоровода. Она болтала с подругами. Не расписная красавица. Лицо простое, чуть скуластое, веснушки на носу. Волосы русые, под платком. Фигурка ладная, крепкая такая. А вот глаза у нее были ясные, серые, и смотрели они прямо, смело, без всякого жеманства или кокетства. Звали ее Дуняша, дочка одного из мастеров-оружейников, не последнего на заводе.

Наши взгляды встретились. Она не отвернулась, как многие бы сделали, а чуть улыбнулась — просто, по-доброму. Мне это понравилось. Что-то давно забытое всплыло, еще из той, прошлой жизни, когда я был молодым.

Потом начались какие-то игры, парни ловили девок, те с визгом разбегались. Дуняша тоже побежала, и я, сам не зная почему, рванул за ней. Догнал легко — тренировки даром не прошли. Схватил ее за руку. Она обернулась, смеется, дышит часто.

— Поймал, мастер Петр! Быстрый ты, однако!

Я хмыкнул.

— А ты — Петр Алексеич? Про тебя все говорят… Мастер хитроумный…

— Можно просто Петр.

— А я — Дуняша.

Мы поболтали о какой-то ерунде — о погоде, о празднике, о работе. Легко так, просто, без всяких намеков или подвохов. Мне было хорошо, спокойно. Она не смотрела на меня с подобострастием или страхом. Она видела во мне не «колдуна» или «начальству угодного», а просто парня. И это было ценно.

Потом нас снова затянули в толпу, в хоровод. Мы оказались рядом. Ее рука в моей руке была теплой, чуть шершавой от работы.

Когда гулянка стала затихать и народ потянулся по домам, я проводил Дуняшу до ее калитки.

— Спасибо тебе, Петр, за вечер, — сказала она на прощание. — Весело было.

— И тебе спасибо, Дуняша.

Она снова улыбнулась и скрылась за калиткой. Я постоял немного, глядя ей вслед, потом медленно побрел к себе в каморку.

Что это было? Легкий флирт? Я не знал. И старался не загоняться по этому поводу. Вспоминался мой неудачный брак, боль развода. Лена тоже сначала смотрела на меня с восхищением, а потом работа сожрала всё. Смогу ли я здесь, в этом времени, построить что-то настоящее? И надо ли мне это? Не помешает ли это главному — моей работе, моим планам?

С другой стороны, Дуняша была другой. Простая, работящая, без столичного лоска и закидонов. Может, именно такая женщина и нужна здесь — не для балов, а для жизни? Чтобы был дом, куда можно вернуться после адского дня, чтобы было с кем поговорить по душам.

Я гнал эти мысли. Слишком рано. Слишком много дел. Слишком опасно. Но образ Дуняши с ее ясными серыми глазами и доброй улыбкой еще долго стоял у меня перед глазами. Осторожный флирт? Возможно. Прагматичные отношения? Вряд ли я на такое способен, даже в прошлой жизни не получалось. А вот что-то настоящее… Может быть. Но только если это не помешает главному. Или если станет частью этого главного.

То, что я общался с Дуняшей, конечно, не осталось незамеченным. На Охтинской слободе, где все друг у друга на виду, слухи разлетались быстрее пожара. То, что Петр-«умелец», который раньше от баб шарахался как от чумы, вдруг стал провожать до калитки Дуньку, дочку мастера Селиверстова, стало главной темой для сплетен.

Бабы на колодце трещали, что Дунька, видать, приворожила «колдуна». Мужики в кабаке спорили на деньги, «завалит» ли Петр девку или нет. А молодежь, особенно парни, которые сами на Дуняшу глаз положили (девка она была видная, работящая, хотя и без особого приданого), смотрели на меня косо, с откровенной завистью и злобой.

Я старался забить на это. Мы с Дуняшей встречались нечасто — то «случайно» пересечемся у ворот завода, то парой слов перекинемся на улице. Ничего такого, никаких вольностей я себе не позволял. Просто болтали. О работе, о жизни, о всякой фигне. Мне было легко с ней, она слушала с интересом мои рассказы про станки и металл (хотя вряд ли понимала половину), а я с удовольствием слушал ее простые истории про домашние дела, про младших братьев, про местные новости. Она была как глоток свежего воздуха в моей душной, напряженной жизни.

Но идиллия долго не продлилась. Очень скоро я почувствовал, что мое общение с Дуняшей кому-то сильно не нравится. И этот кто-то был не из простых пацанов.

Звали его Афанасий Крюков. Сынок одного из заводских клерков, не такого важного, как Семен Артемьевич, но тоже со связями и бабками. Сам Афанасий на заводе не работал, протирал штаны где-то в конторе писцом, но мнил себя «белой костью» по сравнению с простыми работягами. Парень он был смазливый, одет с иголочки (по здешней моде, конечно), взгляд наглый, весь из себя уверенный в собственной неотразимости. И, как выяснилось, он уже давно клеился к Дуняше, считая ее чуть ли не своей собственностью.

Сначала он меня просто игнорировал, смотрел как на говно под ногами. Но когда слухи о наших встречах с Дуняшей дошли до него, его отношение резко поменялось. При случайных встречах он стал сверлить меня злобными взглядами, отпускать язвительные шуточки в адрес «мужиков-умельцев, возомнивших о себе невесть что».

Как-то раз мы столкнулись с ним прямо у дома Селиверстовых. Я как раз шел из своей мастерской, а он, весь такой нарядный, направлялся, видимо, с визитом. Дуняша стояла у калитки. Увидев меня, она улыбнулась, хотела что-то сказать, но тут подкатил Крюков.

— А, Петр-мастеровой! — сказал он с издевкой, нарочито громко. — Всё трудишься, всё ковыряешься в железяках своих? Гляди, не испачкай нам тут всё своей сажей!

Он демонстративно отпихнул меня плечом и повернулся к Дуняше, расплывшись в приторной улыбке.

— Здравствуй, Евдокия Никитична, душа моя! А я вот к вам в гости, с гостинцем! — он показал какой-то сверток с лентами.

Дуняша покраснела, опустила глаза.

— Здравствуйте, Афанасий Еремеевич… Не ждали…

— А я люблю сюрпризы делать! — продолжал Крюков, не обращая на меня больше никакого внимания. — Пойдемте в дом, расскажете, как поживаете…

Он взял Дуняшу под локоток и повел к дому. Она бросила на меня быстрый, виноватый взгляд и скрылась за дверью. Я остался стоять у калитки, чувствуя, как внутри закипает тупая злость. Не столько на Крюкова — этот хлыщ был мне по барабану, — сколько на себя за то, что позволил ему так себя унизить. И за девчонку было обидно — было видно, что ей противен этот навязчивый хмырь, но отказать сыну приказчика она не могла.

Конфликт назревал. Крюков явно