не собирался уступать «мужику» девку, которую считал своей. Он был из другого теста, у него были связи, деньги. У меня — только мои руки, голова да шаткое покровительство начальства, которое могло закончиться в любой момент. Связываться с ним было опасно. Это могло создать мне проблемы по службе, настроить против меня его папашу и других клерков в конторе. Орлов и Шульц, конечно, могли бы заступиться, но стали бы они рисковать ради простого работяги, ввязавшегося в разборки из-за бабы? Сомневаюсь.

Надо было либо слиться, прекратить всякое общение с Дуняшей, либо принять вызов. Но как? Морду ему набить? Глупо и опасно. Интриговать? Я в этом не силен, да и не хотелось опускаться до его уровня.

Я побрел к себе в каморку, чувствуя горечь и досаду. Эта простая девчонка, Дуняша, сама того не желая, стала причиной конфликта, который мог мне дорого стоить. Моя работа, мои станки, мои планы — всё это могло полететь к чертям из-за какой-то юбки. Стоило ли оно того? Разум говорил — нет, нахрен не стоило. Надо было сосредоточиться на деле, не отвлекаться на сопли. Но что-то внутри почему-то сжималось при мысли, что я больше не увижу Дуняшу и ее добрую улыбку. Этот внутренний конфликт оказался похлеще расчетов для сверлильного станка.

Несколько дней я ходил мрачный. Астреча с Крюковым у дома Селиверстовых оставила мерзкий осадок. Злость на этого наглого хмыря мешалась с досадой на себя — что я, как дурачок, стоял и обтекал — и с какой-то непонятной виной перед Дуняшей. Я старался избегать мест, где мог снова нарваться на Крюкова или на нее. С головой ушел в работу над сверлильным станком, пытался выкинуть из башки лишние мысли. Мои пацаны и мастера заметили, что я мрачнее тучи, но с вопросами не лезли — не принято тут было командиру в душу лезть.

Но от себя не убежишь. Мысль о том, что этот самодовольный Крюков будет крутиться рядом с Дуняшей, считать ее своей, вызывала тупое раздражение. Дело было даже не в ревности — какие у меня на нее права? А в чувстве какой-то вселенской несправедливости.

Но что я мог сделать? Ввязываться в открытый конфликт с сынком приказчика? Это было бы верхом идиотизма. Он наверняка только и ждал повода, чтобы поднять хай, обвинить меня в драке или оскорблении, и тогда уже никакая поддержка Орлова не помогла бы.

А Крюков — жених завидный по местным меркам: сынок чиновника, при бабках, одет по моде. Ее отец, мастер Селиверстов, наверняка был бы рад такому зятю. Идти против воли отца Дуняша бы не посмела.

Оставался один путь — слиться. Забыть про Дуняшу, сосредоточиться на работе. На станках, на замках, на металле. Это то, что я умел, то, что зависело только от меня. Это было надежнее и безопаснее любых амурных дел. Да, хреново. Да, горько. Но прагматизм, который я в себе воспитал еще в прошлой жизни, подсказывал — это единственное верное решение. Приоритеты надо расставлять правильно. Дело — прежде всего.

Я принял это решение. И постарался выкинуть Дуняшу из головы. Стал еще больше торчать в мастерской, допиливая узлы сверлильного станка, экспериментируя с резцами, обучая своих пацанов.

Но Крюков, похоже, решил меня так просто не оставить. Видимо, мое нынешнее положение «умельца» сильно задевали его эго. Он искал случая меня унизить, показать, кто тут папа.

И случай подвернулся. Как-то раз послали меня в главную кузню за какими-то железками. Иду через большой двор, и вижу — Крюков в компании еще двух таких же пижонов, видать, его дружков из конторы. Стоят, ржут о чем-то. Увидев меня, Крюков расплылся в наглой ухмылке.

— О, глядите, господа! Сам Петр-мастеровой пожаловал! Наш гений самородный! — сказал он громко, так, чтобы все вокруг слышали. — Что, Петруша, всё в саже ковыряешься? А мы вот собираемся вечерком к Селиверстовым на пироги. Дуняша обещала испечь. Слыхал про такую? Говорят, девка ладная… Да только не твоего поля ягода, мужичок! Ей жених нужен видный, при деньгах, а не чумазый коваль!

Его дружки заржали. Несколько работяг, что были рядом, с любопытством уставились на меня, ждали реакции.

Ох, зря он так. Одно дело — его выпендреж у калитки Дуняши, другое — это публичное оскорбление. Терпеть такое было нельзя. Но и лезть в драку — тоже. Это только позабавит провокатора.

Я остановился, посмотрел на Крюкова. Спокойно, холодно.

— Слыхал я, Афанасий Еремеевич, что языком трепать — не гири таскать, — сказал я громко. — А вот ума у вас, похоже, поменьше, чем гонору. Негоже мужику при всех имя девки честной полоскать, да еще и хвастать тем, чего нет.

Крюков аж побагровел.

— Ах ты, хам! Да как ты смеешь мне указывать⁈ Я из тебя сейчас всю дурь выбью!

Он направился ко мне, явно собираясь ударить. Его дружки тоже двинулись вперед. Ситуация накалялась.

И тут я сделал то, чего они никак не ожидали, громко, чтоб все слышали, сказал:

— Ты как молодой жеребчик, Афанасий Еремеевич! Чуть что сразу в драку. А вот если ты такой смелый да умелый, как хвастаешь, давай-ка спор решим по-другому. Видишь вон ту гирю у кузни? — я указал на здоровенную чугунную гирю килограмм на пятьдесят, которую использовали для каких-то тестов. — Слабо ее поднять одной рукой до плеча? А я вот могу. Если поднимешь — твоя взяла, признаю тебя первым парнем, поклонюсь тебе как богатырю. А не поднимешь — так и заткнись. И впредь про свою удаль, да и имя Дуняши трепать перестань. А? Идет?

Предложение было внезапным. Крюков опешил. Парень он был с виду крепкий, но одно дело — кулаками махать, другое — полцентнера одной рукой поднять. Он покосился на гирю, потом на меня. В глазах его была явная неуверенность.

А народ вокруг уже шушукался, еще больше распаляя парня.

— Да чего мне с тобой, мужиком, тягаться! — попытался он съехать. — Не барское это дело — гири таскать!

— А языком трепать — барское? — усмехнулся я. — Или просто силенок не хватает, Афанасий Еремеевич? Ты так и скажи. Никто не осудит.

Толпа вокруг зашепталась, кто-то тихо посмеивался даже. Все смотрели на Крюкова и ждали ответа. Дать заднюю на глазах у всех — это было бы полным позором.

— Да подниму я твою гирю! — зло крикнул он. — Запросто! А ну, дай дорогу!

Он подошел к гире,