«Таганку» представляли Любимов, Дупак и автор повести Можаев. Парторга Глаголина взбеленившаяся от увиденного Фурцева вызвала «на ковер» после первого акта. «На ковре» Фурцева «вломила» автору («С этой условностью надо кончать. Нагородил черт знает что…»), Любимову («Как вы посмели поставить такую антисоветчину?»), парторгу («Нет партийной организации»). Досталось и случайно проникшему на спектакль Андрею Вознесенскому, пытавшемуся вступиться за спектакль («Да сядьте вы, ваша позиция давно всем ясна! И вообще, как вы сюда пробрались?»). Может быть, Фурцева вспомнила в тот момент историю с автографом поэта?

Однажды Фурцева явилась на «Таганку» – театр только-только начинал жить. Приехала, как водится, со свитой. Юрий Петрович провел для них короткую экскурсию по театру, завершившуюся в его кабинете. Любимов показал на только что оштукатуренные стены и сказал: «А здесь мы попросим расписываться известных людей…»

«Разрумянившись от шампанского, – рассказывал присутствовавший на этой исторической встрече Андрей Вознесенский, – министр захлопала в сухие ладошки и обернулась ко мне: “Ну, поэт, начните! Напишите нам экспромт!”» Получив толстенный фломастер, Вознесенский написал поперек стены – это была первая запись в собрании автографов в ставшем со временем знаменитом любимовском кабинете: «Все богини – как поганки перед бабами с Таганки!»

У Юрия Петровича, вспоминал Вознесенский, «вспыхнули искры в глазах, а министр молча развернулась и удалилась».

…«Нет! – вопль министра могли услышать и на улице. – Спектакль не пойдет, это очень вредный, неправильный спектакль. И вы, дорогой товарищ (обращаясь к Любимову. – А. Г.), задумайтесь, куда вы ведете свой коллектив… Судить вас надо за этот спектакль!» На возражение Любимова – спектакль, мол, смотрели «уважаемые люди, академик Капица, например. У них иная точка зрения», Фурцева прокричала: «Не академики отвечают за искусство, а я!»

Можаев, сидевший рядом с Любимовым за пультом, рассказывал потом Давиду о двух расположившихся впереди его «членах» группы фурцевского сопровождения: «Один маленький, щупленький, другой высокий, с куполообразным черепом. Смеялись. Высокий гулким голосом: “Гу-гу-гу”. А маленький так: “Пш-ш-ш”. И вдруг гневный голос Фурцевой: “Это кому там смешно, хотела бы я знать”».

Илья Закшевер, заместитель начальника театрального отдела Мосгоркультуры, «прославившийся» прежде тем, что ездил к родственникам Сергея Есенина и настоял, чтобы они подписали протест против интермедий Николая Эрдмана, вставленных Любимовым в «Пугачева», желая, по всей вероятности, выслужиться перед Фурцевой, назвал во время знаменитого обсуждения спектакля «Живой» содержание постановки и оформление Боровского «болотом». Давида на обсуждение тогда не пустили, а Можаев ответил: «Вы болото при себе оставьте! Болото он мне будет приписывать…»

После этого разошедшаяся Фурцева объявила, что «весь театр надо разогнать», и сказала Любимову: «Вы что думаете: подняли “Новый мир” на березу (номер журнала «Новый мир» с повестью Можаева был на березке, с журналом выходил на сцену и Валерий Золотухин, игравший Федора Кузькина. – А. Г.) и хотите далеко с ним ушагать?»

Любимов, признавшись потом, что он не подумал и ответил министру так: «А вы что думаете, с вашим “Октябрем” далеко пойдете?» Юрий Петрович, конечно, имел в виду тогдашнее противостояние журналов – прогрессивного «Нового мира» Твардовского с одиозным «Октябрем» Кочетова, – но Фурцева, пребывая в привычном для нее состоянии «неглубокого подпития» и подумав об Октябрьской революции, прокричала: «Ах, вы так… Я сейчас же еду к генеральному секретарю и буду с ним разговаривать о вашем поведении…» В доблесть Фурцевой ставят порой разрешенных ею «Большевиков» в «Современнике» («Помогла, – писал Марк Захаров, – демонстративно и смело»), но и это: как захотела, так и поступила кухарка, которую, следуя заданному Лениным направлению, и определили в правительство государства.

Из городского Управления культуры пришел приказ: репетиции прекратить, а все расходы по постановке списать за счет убытков театра. Любимова же тогда за «клеветнический» спектакль сняли с работы и исключили из КПСС. Он написал письмо Брежневу. Недели через две и на работе восстановили, и в партию вернули.

«Хотя спектакль закрыли, – записал в блокноте Боровский, – было чувство победы». Победы, достигнутой благодаря таланту всех к ней причастных – автора повести, режиссера, дебютировавшего на «Таганке» художника, актеров.

Фурцева к «Таганке» «неровно дышала». Можно вспомнить ее реакцию на спектакль «Павшие и живые». По свидетельству Людмилы Синянской, работавшей в Управлении театров Министерства культуры, Фурцева после выхода спектакля вызвала к себе руководство: «Министр вышла из-за письменного стола, сделала два или три шага навстречу нам, уперла руки в боки и хорошо поставленным голосом с негодованием произнесла:

– Что же это у вас делается, товарищи? Одни жиды на сцене!

Начальник управления, по-видимому, был готов к этому вопросу, потому что сразу ответил:

– Не одни.

Она долго его распекала, объясняя, что не для того он сюда поставлен, чтобы сидел как «мешок с дерьмом».

К «Живому» Давид написал своего рода послесловие. В конце 1980-х годов, которые Боровский назвал годами, когда «ломалась и рушилась прошлая привычная жизнь», в доме одной артистической семьи он познакомился с гостившим у нее иностранцем – Владимиром Сикорским, родственником изобретателя вертолетов американца Сикорского, племянником Владимира Набокова – сыном родной сестры писателя.

«Вот это да, – вспоминал об этой встрече Давид. – Так запросто и спокойно встретить близкого родственника наглухо запрещенного классика, за чтение которого еще совсем недавно можно было схлопотать тюремный срок.

Это ли не знак перемен».

Владимир Сикорский славист, преподаватель и переводчик, жил в Швейцарии. Это был его второй приезд в СССР. Первый провел в Ленинграде на родине семьи Набоковых. «Удивительно и весело, – вспоминал Давид, – рассказывал о своих впечатлениях. О неимоверном к нему внимании и ажиотаже (он-то тут при чем) со стороны восторженных читателей уже публикуемых произведений его дяди».

Когда расходились, Сикорский попросил Боровского пригласить его в театр, о котором он много слышал. Давид полистал репертуарную книжечку. Через день шел вновь оживший через много лет – и это тоже стало знаком последних событий в стране – спектакль «Живой». Встретив гостя у главного входа, Давид провел его сквозь гудящую толпу зрителей также оживающего театра.

Несколько дней спустя, перед его отъездом из Москвы, Давид вновь встретился с Сикорским у общих друзей. «Живой» гостю понравился. Он отметил особый, театральный почерк постановки. Хвалил и артистов, и юмор.

– Вот только… – смутился Владимир.

– Что вот только?

– Финал. Конец спектакля, к сожалению, получился фальшивый. А жаль.

– Как финал фальшивый? Неправдоподобный, что ли?

– Вот, вот. Именно неправдоподобный, – извиняясь, подтвердил иностранец, второй раз в жизни посетивший Советский Союз.

«Что неправда? Я ничего не понимал, – рассказывал Давид о своей реакции на такое суждение о спектакле. – Ко всему можно было придраться, но только не к истории колхозника Кузькина. Уж извините. И Можаев, автор повести, и Любимов, и тем более Золотухин, проживший половину своей жизни в советской деревне, знают,