Постоянная репетиционная круговерть, в которой все были на «Таганке» главными и все – статистами, буквально гнала Давида в театр: искать, искать, искать! А затем, после завершения поиска, вдруг, не по указке, а благодаря внезапно нахлынувшему озарению, изменить найденное, переменам, казалось бы, не подлежавшее. И «Таганка», возможно, прекратила бы свое существование раньше, если бы не вспыхнувшее внезапно (спасибо Варпаховскому!) сотрудничество Любимова и Боровского.

Не дождавшись тогда Любимова, пришел Боровский и на следующий день. И опять Любимова не было. Мелькнуло в коридоре: «Он в инстанциях». По обрывкам фраз Давид догадался, что «Таганке» запретили репетировать есенинского «Пугачева».

…К Давиду, ожидавшему Любимова в коридоре, подошел режиссер и секретарь парторганизации театра Борис Глаголин. «Юрий Петрович, – сказал он в малюсенькой комнатенке с сейфом в углу (в ней Борис Алексеевич раз в месяц принимал партийные взносы у коммунистов театра), куда завел Боровского, – просил вас почитать эту пьесу. Я хочу предупредить: на нее нет разрешения, хотя повесть напечатана в “Новом мире”. Когда прочтете, Любимов с вами встретится».

Давид помчался в общежитие и сразу начал читать инсценировку по повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина», опубликованной в 1966 году в «Новом мире» № 7. «Чем дальше, – вспоминал, – я читал, тем больше энтузиазм мой улетучивался. В инсценировке все уже было продумано: и какие декорации, и что справа, и что слева. Вот что помню: приходят зрители и видят – на занавесе нарисован план района, того, где происходит действие. Нарисована изба Кузькина… Ну, словом, будто из журнала “Крокодил”. И сразу давалось понять, что играть будут комедию. Это было так плохо, что я растерялся».

Любимову сказать все, что он подумал, прочитав инсценировку, тогда не удалось. Режиссер заболел желтухой. Давид с семьей уехал в Киев. Разговор с Любимовым состоялся только осенью 1967 года. Это был их первый, если не считать «протокольного» обмена фразами в вечер знакомства, разговор. И Давид сказал Юрию Петровичу: «Если все, что придумано, таким должно и остаться, то я бы подождал что-нибудь другое».

Заявление для киевского человека, которому предложили сделать работу не где-нибудь, а в набиравшем силу московском театре, популярность которого росла не по дням, а по часам, что и говорить, смелое. Однако на вопрос, не жалко ли ему было отказываться – «Вы не боялись, что такой случай больше не повторится?» – он ответил: «Конечно, мне хотелось что-то попробовать сделать в этом театре, но…»

Это «но» – весьма, на мой взгляд, убедительное свидетельство более чем твердой позиции Давида Боровского: если плохо, то – нет, каким бы ни был театр, предложивший нечто, напоминавшее ему журнал «Крокодил».

Ясно между тем, что «Таганка» никогда бы и не стала заниматься «крокодильским» вариантом. И Любимов на встрече с Давидом в ответ на его деликатную, скрывавшую в себе вопрос реплику относительно «таким должно и остаться» махнул рукой: «Да ерунда все, что там, в ремарках, написано. Положено для утверждения и цензуры. Ну, первое, что пришло в голову… А как? Можно иначе? Короче, как придумаем, так и сделаем»…

В начале июня 1968 года, на самом, собственно, начальном этапе сотрудничества Боровского с Любимовым, над Юрием Петровичем нависли даже не тучи, а ниспосланный из властных московских коридоров мрак. На заседании бюро Кировского райкома КПСС, обсуждавшем единственный в повестке дня вопрос – «О Театре на Таганке» – было принято решение «Об укреплении руководства театра».

В переводе с партийного языка это звучало так: «Об увольнении Любимова». И тут же стали подбирать Юрию Петровичу замену. Сделали предложение артисту Борису Толмазову, короткое время работавшему в начале 1960-х годов главным режиссером Ленкома (у Любимова и Толмазова «молодогвардейское» прошлое: Борис Никитич в 1947 году в Театре имени Маяковского сыграл Сергея Тюленина, а Юрий Петрович в том же году в Театре имени Вахтангова – Олега Кошевого).

Толмазов отказался. Предложили Борису Эрину, главному на тот момент режиссеру белорусского Национального академического театра имени Янки Купалы. Согласиться или отказаться Борис Владимирович не успел, поскольку с самой партийной верхотуры в ответ на письмо-жалобу Юрия Петровича последовало распоряжение «Любимова не трогать».

Давид еще не был в штате театра, но о письме Любимова, адресованном и отправленном Брежневу, знал. Не отправленном, вернее, а переданном.

Письмо сочиняли Александр Бовин, Лев Делюсин и Юрий Петрович, а передал его помощник генерального секретаря Евгений Самотейкин.

«Театр на Таганке – политический театр, – говорилось в письме. – Таким он был задуман. Таким он и стал. И я, как художественный руководитель, и весь актерский коллектив видим главную свою задачу в том, чтобы средствами искусства активно, целенаправленно утверждать в жизни, в сознании людей светлые идеалы коммунизма, отстаивать политическую линию нашей партии, беспощадно бороться против всего, что мешает развитию советского общества. Партийность искусства для нашего театра – не фраза, не лозунг, а та правда жизни, без которой мы, артисты Театра на Таганке, не мыслим ни искусства, ни себя в искусстве…

…спектакли, прежде чем они встречались с массовым зрителем, обсуждались и принимались партийными и государственными органами, ведающими вопросами культуры. Театр внимательно прислушивался к их замечаниям и предложениям (не информировать же Брежнева о том, как нещадно кромсали спектакли «Таганки», с каким сладострастием закрывали. – А. Г.). Советская печать, оценивая наши спектакли, отмечала их революционный, патриотический характер…

Мы считаем своим партийным долгом выступать против всякой “китайщины”, против догматического мышления, за ленинский стиль, ленинские традиции… отстаиваем большевистскую принципиальность».

После такого текста, составленного при помощи ярчайших элементов «берущего за душу» догматизма (Леонид Ильич мог и прослезиться…), самое время было пожаловаться. И далее в письме – о начавшейся «подлинной травле Театра на Таганке», о том, что Любимова «практически лишают возможности нормально работать», и о том также, что главному режиссеру «приписывают совсем не то», что он думает и к чему стремится.

Давид, начиная с «Живого», сразу окунулся в атмосферу запретов и ненависти чиновников к «Таганке». Это стало хорошим уроком. Он сполна прочувствовал на себе ужасы продуманной, изощренной системы издевательств над мыслящими людьми культуры и искусства. Издевательств, доставлявших удовольствие необразованным чиновникам, неучам. Одним из главных московских запретителей слыл некто Михаил Шкодин – первый заместитель руководителя городского Комитета по культуре. Несостоявшийся артист с дипломом Высшей партийной школы наслаждался возможностью поглумиться над «Таганкой», «Современником», над такими режиссерами, как Марк Захаров, Андрей Гончаров, Марк Розовский, Анатолий Эфрос, Юрий Любимов.

Шкодин читал он написанное с трудом, неверно ставил ударения в словах, путал фамилии и даты. Поэт Семен Кирсанов, как-то по случаю попавший вместе с Виктором Шкловским на одну из шкодинских приемок спектакля, воскликнул: «Витя! А мы в Союзе писателей держим наших чиновников за головорезов! Да они же ангелы в сравнении с этими!»

От первого обсуждения