— Отплыла… с супругом?.. — как эхо, повторил Джереми,чувствуя, что у него закружилась голова и засосало под ложечкой.

— Да, с мосье де Меркёром. Разве я не говорил вам, что онапомолвлена? Отец Бенуа обвенчал их сегодня на заре. Вот почему я так счастлив итак благодарен вам, мосье Питт. Пока капитан Тондёр преследовал её как тень, яне решался дать согласие на брак. Памятуя о том, что проделал однажды Левасёр,я боялся отпустить от себя Люсьен. Тондёр, без сомнения, последовал бы за ней,как когда-то Левасёр, и в открытом море мог бы отважиться на то, чего он нерешался позволить себе здесь, на Тортуге.

— И поэтому, — сказал капитан Блад ледяным тоном, — выстравили этих двух, чтобы, пока они тут дрались, третий мог улизнуть с добычей.Это, мосье д'Ожерон, ловкий, но не слишком дружественный поступок.

— Вы разгневались на меня, капитан! — Д'Ожерон был искреннерасстроен. — Но я ведь должен был в первую очередь позаботиться о своей дочери!И притом я же ни секунды не сомневался в исходе поединка. Наш дорогой мосьеПитт не мог не победить этого негодяя Тондёра.

— Наш дорогой мосье Питт, — сухо сказал Блад, — руководимыйлюбовью к вашей дочери, очень легко мог лишиться жизни, убирая с путипрепятствия, мешающие осуществлению желательного для вас союза. Ты видишь,Джереми, продолжал он, беря под руку своего молодого шкипера, который стоял,повесив голову, бледный как мел, — какие западни уготованы тому, кто любитбезрассудно и теряет голову. Пойдём, дружок. Разрешите нам откланяться, мосьед'Ожерон.

Он чуть ли не силой увлёк молодого человека за собой. Однакокапитан Блад был зол, очень зол и, остановившись в дверях, повернулся кгубернатору с улыбкой, не предвещавшей добра.

— А вы не подумали о том, что я ради мосье Питта могупроделать как раз то самое, что мог бы проделать Тондёр и чего вы так боитесь?Вы не подумали о том, что я могу погнаться за фрегатом и похитить вашу дочь длямоего шкипера?

— Великий боже! — воскликнул д'Ожерон, мгновенно приходя вужас при одной мысли о возможности такого возмездия. — Нет, вы никогда этого несделаете!

— Вы правы, не сделаю. Но известно ли вам, почему?

— Потому, что я доверился вам. И потому, что вы — человекчести.

— Человек чести! — Капитан Блад присвистнул. — Я — пират.Нет, не поэтому, а только потому, что ваша дочь недостойна быть женой мистераПитта, о чём я ему всё время толковал и что он теперь сам, я надеюсь, понимает.

Это была единственная месть, которую позволил себе ПитерБлад.

Рассчитавшись таким образом с губернатором д'Ожероном за егоковарный поступок, он покинул его дом, уведя с собой убитого горем Джереми.

Они уже приближались к молу, когда немое отчаяние юношивнезапно уступило место бешеному гневу. Его одурачили, обвели вокруг пальца идаже жизнь его поставили на карту ради своих подлых целей! Ну, он им ещёпокажет!

— Попадись он мне только, этот де Меркёр! — бушевал Джереми.

— Да, воображаю, каких ты тогда натворишь дел! — насмешливопроизнёс капитан Блад.

— Я его проучу, как проучил этого пса Тондёра.

Тут капитан Блад остановился и дал себе посмеяться вволю:

— Да ты сразу стал записным дуэлянтом, Джереми! Прямо грозойвсех шёлковых камзолов! Ах, пожалуй, мне пора отрезвить тебя, мой дорогойТибальд[8], пока ты со своим бахвальством не влип снова в какую-нибудь сквернуюисторию.

Хмурая морщина прорезала высокий чистый лоб юноши.

— Что это значит — отрезвить меня? — сурово опросил он. —Уложил я вчера этого француза или не уложил?

— Нет, не уложил! — снова от души расхохотавшись, отвечалБлад.

— Как так? Я его не уложил? — Джереми подбоченился. — Кто жеего тогда уложил, хотелось бы мне знать? Кто? Может быть, ты скажешь мне?

— Скажу. Я его уложил, — сказал капитан Блад я снова сталсерьёзен. Я его уложил медным подсвечником. Я ослепил его, пустив ему солнце вглаза, пока ты там ковырялся со своей шпагой… — И, заметив, как побледнелДжереми, он поспешил напомнить: — Иначе он убил бы тебя. — Кривая усмешкапробежала по его гордым губам, в светлых глазах блеснуло что-то неуловимое, и сгорькой иронией он произнёс: — Я же капитан Блад.

Граф дон Жуан де ля Фуэнте из Медины, полулёжа на кушеткевозле открытых кормовых окон в своей роскошной каюте на корабле «Эстремадура»,лениво перебирал струны украшенной лентами гитары и томным баритоном напевалвесьма популярную в те дни в Малаге игривую песенку.

Дон Жуан де ля Фуэнте был сравнительно молод — не старшетридцати лет; у него были тёмные, бархатистые глаза, грациозные движения,полные яркие губы, крошечные усики и чёрная эспаньолка; изысканные манеры егодополнял элегантный костюм. Лицо, осанка, даже платье — всё выдавало в нёмсластолюбца, и обстановка этой роскошной каюты на большом, сорокапушечномгалионе, которым он командовал, вполне соответствовала его изнеженным вкусам.Оливково-зелёные переборки украшала позолоченная резьба, изображавшая купидонови дельфинов, цветы и плоды, а все пиллерсы имели форму хвостатых, как русалки,кариатид. У передней переборки великолепный буфет ломился от золотой исеребряной утвари. Между дверями кают левого борта висел холст с запечатлённойна нём Афродитой. Пол был устлан дорогим восточным ковром, восточная скатертьпокрывала квадратный стол, над которым свисала с потолка массивная люстрачеканного серебра. В сетке на стене лежали книги — «Искусство любви» Овидия[9],«Сатирикон»[10], сочинения Боккаччо[11] и Поджо[12], свидетельствуя опристрастии их владельца к классической литературе. Стулья, так же как икушетка, на которой возлежал дон Жуан, были обиты цветной кордовской кожей стиснёным золотом узором, и хотя в открытые кормовые окна задувал тёплыйветерок, неспешно гнавший галион вперёд, воздух каюты был удушлив от крепкогозапаха амбры и других благовоний.

Песенка дона Жуана восхваляла плотские утехи и сокрушалась отяжёлой участи его святейшества папы римского, обречённого среди окружающегоего изобилия на безбрачие.