В глазах Комаё беседа Кимирю и О-Хан выглядела так, словно они уже дружные свекровь и невестка. Значит, её они низвели на положение совсем чужой женщины, причем случилось это в мгновение ока, она и сама не заметила когда. Потому ли, что тоска и досада её уже превзошли все пределы, но у неё не было даже слез. Только больно и стыдно было чувствовать, что многие и многие знающие её люди смотрят сейчас на неё и видят её лицо. Ничуть не интересуясь тем, какую именно пьесу давали на сцене, где уже шло действие, Комаё не помня себя вышла из театра, стремглав кинулась домой и, едва сумев подняться на второй этаж, ничком упала перед своим туалетным столиком.

На рассвете третьего дня после того, как с хозяйкой «Китайского мисканта» Дзюкити случился удар, она отошла в мир иной. Ее похоронили на родовом кладбище в одном из храмов квартала Самэгахаси, что в районе Ёцуя. После того как на седьмой день отслужили заупокойную службу и в ответ на поминальные подношения оделили всех сластями и платками фукуса, после того как мало-помалу покончили со множеством необходимых дел и прибрали в доме, прошло совсем немного времени — и вот совсем уже близко подступил конец года.

Хотя для продолжения дела в доме гейш «Китайский мискант» имелась, к счастью, опытная распорядительница, но все же после кончины Дзюкити старик Годзан был отягощен сотнями всевозможных забот. К примеру, ему самому приходилось решать, во что лучше нарядить на Новый год гейш и учениц своего заведения. Воспользовавшись тем, что на поминках седьмого дня все близкие вечером собрались в доме, старик обиняками дал понять о своем решении: дальше мужчине одному не справиться, и он либо передаст дело тому, кто пожелает его вести по-прежнему, либо вовсе продаст дом. Сам же он наймет у кого-нибудь на втором этаже комнаты и снова вернется к профессии рассказчика, так и проведет свои закатные дни, а их, должно быть, немного осталось.

Этой ночью распорядительница О-Сада почти не спала и разобралась наконец с подарками по случаю окончания года для всех чайных домов, где бывали их гейши. С утра она отправилась обходить с подношениями прежде всего самые важные места. Годзан, как и ежедневно, занят был просмотром бумаг, хранившихся в комоде и в шкатулке. Увидев, что вернулась домой О-Сада и что у неё, несмотря на зимний холод, на лбу выступили капельки пота, он окликнул её:

— Много хлопот у тебя нынче. — Годзан снял свои стариковские очки в толстой латунной оправе. — Ты бы уж полегче как-нибудь, отдохнула бы. Не то выбьешься из сил да и свалишься в такое-то время, что я тогда делать буду? Ты вот что, О-Сада, если сейчас освободилась, зайди-ка на минутку ко мне. Я хочу тебя еще кое о чем расспросить.

— О чем же? Если я знаю…

— Честно говоря, я о том, как быть с гейшами… Там, на втором этаже, наверное, все уже известно? Я после всего с ними еще не говорил, а что они-то — обсуждают? Что каждая из них думает?

— Ханаскэ сказала, что, если хозяин спросит, скажет, что собирается перейти в другой дом.

— Вот оно как… Кикутиё, к счастью, выкупили в прошлом году, так что теперь у нас только две гейши, Ханаскэ и Комаё, остальные еще малы, с ними дело как-нибудь устроится.

— Вот как раз о Комаё… она вроде бы говорит, что хочет уехать в провинцию.

— Что? Уехать в провинцию? С ума, что ли, она сошла? Я-то ждал только случая, думал, что, когда решится дело и Комаё войдет в семью актера Хамамурая, тогда уж… — ну, это между нами, конечно… Я подумал, что с неё вполне достаточно, и собирался на этом разорвать её контракт вчистую…

— Ох, хозяин, с этой историей все не так радостно. Там у неё давно уже кончено.

— Ну, неужели? Так они расстались? А я-то думал, вдруг… собирался, хоть это и малость, но по крайней мере дать ей гардероб в приданое… Так отношения между ними порваны?

— Вот уж этого я толком не знаю, но про замужество, похоже, говорить не приходится.

— Ах, вот оно что! То-то я и толкую, никуда не годится стареть! Когда дело доходит до разговоров о любви, я уже ничего не понимаю…

— А что касается женитьбы актера из дома Хамамурая… Что сказать, сейчас много идет пересудов тут и там, говорят, будто бы вот-вот, весной, он женится на некоей Кимирю, она раньше была в доме «Минатоя».

— Ох ты!.. Вот как! Нашей Комаё, стало быть, невмоготу теперь тут оставаться, потому она и говорит, что уедет в провинцию. Бедная! Но Комаё и сама тоже… может быть, она чересчур смиряет свою гордость? Ей бы надо было высказать ему разок свои упреки!

— Мне об этом мало известно, но Ханаскэ рассказывала, что одно время у них были большие скандалы, так что даже со стороны смотреть было страшно. Я тоже в душе опасалась, не вышло бы чего, но тут как раз заболела наша старшая сестрица, потом похороны… Комаё целиком погрузилась в дела и сейчас уже, похоже, смирилась.

— А та женщина-то — хоть красавица?

— Кимирю?! Я знала её, когда она была гейшей, — не такая уж она и красавица. Она, правда, дородная, высокого роста — в глаза бросается сразу. Только, знаете, хозяин, люди говорят, что важнее красоты её богатое приданое. Поэтому, говорят, актер Хамамурая и переменил свои чувства так быстро.

— Фу-ты! Вот как! Деньги, стало быть, его ослепили! Ну, если он таков, так для неё же лучше, что она с ним порвала. Только вот тяжко ей, наверное, теперь. Жаль, жаль её.

— Слышала бы она, хозяин, ваши слова — уж как бы она обрадовалась! — Тут телефонный звонок заставил управительницу О-Саду подняться с места, она вышла и закрыла за собой дверь.

Время года было такое, когда солнце в зените совсем ненадолго заглядывает в гостиную в шесть татами. Только что пообедали, а ранние сумерки уже стали сгущаться, и свет лампад у буддийского алтаря на миг отразился ярким, режущим глаза бликом на позолоте новой поминальной таблички. Потирая спину, Годзан поднялся и включил электричество, потом зажег курительные свечи и снова вернулся к разбору бумаг, которые были сложены в ящиках комода. Вот и контракт Комаё — перед Годзаном лежал заверенный нотариусом документ, к которому было приложено метрическое свидетельство.

«Масаки Кома, родилась в таком-то году эры Мэйдзи, такой-то месяц, такое-то число. Отец скончался, мать скончалась», — читал Годзан.

— Значит, обоих родителей уже нет…

Мать Комаё умерла, когда девочка только пошла в начальную школу, а появившаяся в доме мачеха была к ней неласкова. Поэтому ребенка забрала бабушка по матери, которая жила в деревне. Комаё еще подрастала в провинции, когда не стало отца, он был штукатур. Ни братьев, ни сестер у Комаё не было, а когда она уехала с мужем в Акиту, умерла и бабушка, так что теперь она осталась совершенно одна.

До сих пор во всех домашних делах Годзан полагался на Дзюкити, и, хотя с ним изредка советовались, толку от него было немного. Годзан считал, что женщины сами должны между собой договариваться, и никогда глубоко не вникал в дела заведения, поэтому сегодня он впервые взял в руки контракты своих гейш. Вот почему он только сегодня узнал о том, как одинока на этом свете Комаё.