Еще больше раскрасневшись, она сделала дополнение:

— У нас есть и еще кое-что общее. Детство. Я уверена, что ты в детстве больше всего любил читать и хорошо учился. И я такая. Я кончила школу с золотой медалью, потому и в университет сразу попала. Конкурс на исторический факультет был тогда зверский, но я прошла без проблем. И на двух первых курсах была отличницей. Все время проводила только в университете и библиотеке. А потом надоело. И еще отца не стало. — Ее брови, дернувшись, сдвинулись друг к другу. Она замерла и уставилась на огонь.

— Что с ним случилось?

— Глупая смерть — попал под машину. Я всегда любила его больше матери. У нас с матерью вечная грызня. Когда мы остались вдвоем, стало вообще хреново. Мне бы было лучше всего выйти замуж и переехать от нее. Но вышла замуж она. А кто переехал — так это отчим. К нам переехал. Так все изменилось. Дотянуть университет дотянула, но что сломалось — не срослось. А ты не ломался?

— Нет, — сказал я. Внезапные вызовы на откровенность меня всегда раздражали. Мы оба перевели взгляд на огонь и какое-то время сидели молча.

— Я, наверное, тебе мешаю, — произнесла наконец Надя и поднялась. — Я вообще-то пришла к тебе по делу.

Я взглянул на свою компаньоншу и увидел на ее лице обиду. Этого я вовсе не хотел.

— По какому делу? — спросил я как мог заинтересованно.

— Я хотела тебе кое-что рассказать о Степане Линникове. Но это можно и завтра, если тебе сейчас не до этого, — сказала Надя.

— Почему ты решила, что мне не до этого? Расскажи, мне интересно, — сказал я то, что она ожидала услышать.

Надя опять уселась у костра и поведала:

— Аполлония попросила меня оповестить о ее кончине не только племянника, но и Чесучова, товарища Степана по лагерю. На похоронах я с ним познакомилась. Вчера мы встретились по моей просьбе еще раз — я решила как следует расспросить Чесучова о Линникове. Он сидел со Степаном несколько лет в одном бараке. Линников рассказал ему о себе многое. То, что я услышала от Чесучова, было как обухом по голове. Столько неожиданностей. И первая — Степан только собирался стать учителем, он никогда им не был. Вообще-то он из Москвы, и знаешь, кто он в действительности? Чекист! В Посаде Линников оказался из-за «Откровения». Он охотился за ним. И не он один.

СТЕПАН

Апрель, уже апрель. Степан Линников распахнул окно настежь и втянул в себя пахучий воздух. Раньше, в Москве, он воздуха не замечал — там что в помещениях, что на улицах — везде была спертость. И не такой он был человек, чтобы придавать воздуху значение: чем дышать, что есть — какая разница? Что касается жратвы, разбираться не приходилось и сейчас. А вот к воздуху Степан свое отношение изменил.

На воздух ему открыли глаза Посад и Толковый словарь Даля. В Посаде Степан испытал на себе: одно дело читать зимой, лежа на койке в душной комнате, другое — весной, сидя у открытого окна. Линников никогда не жил в деревне, у него щекотало в носу от густых запахов живности. Эти запахи его будоражили.

Воздух свежий — и дух дольше остается свежим. Даль подтвердил: дыхание и дух в родстве. Сколько диалектики, сколько проницательности открывалось в языке. Степан читал Даля как книгу и много размышлял над многозначностью слов. Портило дело то, что у него из четырех было только два тома и весь русский язык он осмыслить не мог.

Даля чекист нашел на чердаке у хозяев, стариков Гридиных, когда чинил крышу. Там, среди массы церковной ерунды, обнаружились хорошие книги: несколько томов «Истории государства Российского» Карамзина, том «Истории церкви» Голубинского, учебник по истории Греции. Старики Гридины, как и другие деревенские, натаскали себе книг из Благовещенского монастыря на топку, когда было его разорение. Историческую и культурно-образовательную литературу Степан забрал себе.

Шел апрель, его шестой месяц в Посаде. Как же изменилась жизнь! Была Москва, борьба с человеческой нечистью, мечта об университете: победит революция во всей России, кончится Гражданская война — и он пойдет учиться. Все перевернулось в один день, когда он проводил обыск у Симаковой. Думал, власть была у него, а оказалось — у нее. Власть, от которой не убережешься — власть над мыслями. Он ей приказывал одно, другое, третье — а она незаметно повернула его мысли в другую сторону. Москва? Грязный город. ЧК? Это не для него. Университет? Успеется. Здесь, в Посаде, у него были первый раз в жизни своя комната и время, чтобы читать.

Линников сидел у окна с Далем и, отрываясь от него для раздумий, смотрел на стену Благовещенского монастыря, что стоял на противоположной стороне улицы. С каждым днем ее все больше заслоняли распускавшиеся листья яблонь: перед домом находился сад. Монастырская стена была высокая, выложена из белого камня, для других — глухая, но не для Степана. Его мысли пролетали через нее, блуждали по пустому двору, вокруг построек, уносились на кладбище за храмом. Два ожидания связывали Степана с Благовещенским монастырем. Одно из них было определенное, и он делил его с другими: в бывшей обители должна была открыться детская колония, и Линников собирался вести там уроки грамоты. Другое ожидание было неопределенным, сугубо личным, тайным — и главным.

Из монастыря раздался лай Полкана, сторожившего территорию. По договоренности с комиссаром Гаковым, своим начальником, Степан должен был присматривать за монастырем, пока наконец не появятся новые ворота — старые были сорваны и поломаны. Если Полкан лаял, Линников шел смотреть — на кого. У входа в обитель был установлен щит со словами: «Хождение запрещено». Свои туда больше и не лезли — только чужаки продолжали наведываться в разоренный монастырь.

Полкан держал за полу бушлата молодого человека, пытавшегося от него освободиться. Линников приказал собаке отпустить нарушителя. По одежде тот был из простых, но не по лицу.

— Из бывших? — спросил Степан.

Незнакомец усмехнулся и спросил в свою очередь с издевкой:

— Чекист, что ли?

— Работник детской колонии номер 23, на территории которой ты находишься. Запрещение видел? Только не говори, что неграмотный. Зачем вторгся?

— «Вторгся», ну и слова у тебя, парень. Просто зашел посмотреть. Я в этих местах бывал.

— С маменькой-папенькой?

— С ними. На Пасху, на Троицу.

— А сейчас — что?

— Захотелось посмотреть, что стало с Благовещенским монастырем.

— Документы есть?

Документом была справка об освобождении из политизолятора номер 8, выданная неделю назад Ломанову Дмитрию Вениаминовичу, проживающему в Петербурге. «Номер 8! Политизолятор, где сидит игумен Евгений», — ожгло Степана, и он по-новому посмотрел на задержанного: явился, долгожданный!

— Значит, освободился — и сюда?

— Не совсем. Еду на юг к родственникам, сюда свернул по дороге, — отвечал Ломанов.

— Всего лишь посмотреть?