— В прямом. Я думаю, Степан ее боялся.

— Серьезно?

— Нет. Если серьезно, то их отношения неясны. Чесучов сказал, что эта бабка послала Степана за «Откровением огня» в Посад.

— Вот так бабка. Уж не она ли была той «первой кенергийкой», которая оставила в рукописи свой автограф? Как ее звали?

Надя замерла и ее взгляд стал беспомощным.

— Черт! Забыла. Какая-то простая, распространенная фамилия…

— Ты ее записала?

— Да нет… Постой-постой! Я вспомнила. Фамилия бабки — Симакова. Точно — Симакова! Такие фамилии сразу забываются.

— Как же тогда ее запомнил Чесучов?

— Хороший вопрос, — похвалила Надя и объявила: — Он возник у меня тоже, и я задала его Чесучову. Оказалось, что он родом из деревни Симаково — еще бы не запомнить такое совпадение.

— Ему известно, откуда у Симаковой кенергийская рукопись?

— Он сказал мне что-то невнятное о монахах. Вроде бы Симакова получила «Откровение огня» у одного монаха, а другой у нее потом эту книгу выманил.

— Это были монахи Благовещенского монастыря?

— Подробностей Чесучов не знает. Ясно и без него, что монах-обманщик был из Благовещенского монастыря, раз рукопись угодила туда.

— И к хозяйке она в тот раз не вернулась, — добавил я. Надя взглянула на меня вопросительно. — Ты заметила параллели в ходе событий вокруг «Откровения», когда оно находилось в руках «бабки» Симаковой и Аполлонии Линниковой? Обе они лишились книги в результате какой-то подлой интриги и обе с утратой не смирились.

— Да, я тоже это заметила! — возбужденно согласилась Надя. — Кстати, Симакова была обманута дважды: сначала монахом, потом Степаном. Ведь Линников не вернул ей кенергийскую рукопись — он сам ею загорелся. Дело дошло до обсессии. Ты еще всего не знаешь. Степан, между прочим, — невероятно трагическая фигура. Представь себе — все бросить ради книги, о которой он знал только понаслышке. Он рисковал ради нее жизнью, получил ее наконец — и…

Она не договорила и испытующе посмотрела на меня. Сейчас должно было последовать что-то ошеломляющее.

— …И не смог ее читать.

— Что значит не смог? Не смог разобрать скоропись отца Михаила?

Надя на это многозначительно улыбнулась и рассказала мне, чем кончилась охота Степана за «Откровением огня». Когда она ушла спать, я собрал ветки и опять разжег костер. Не прошло и десяти минут, как я его потушил — мне больше не сиделось. Я отправился по песчаной косе в сторону Благовещенского монастыря. Громадный, темный, с внушительной стеной, над которой возвышались купола без крестов и обломок колокольни, монастырь вызвал у меня всплеск меланхолии, к которой, надо сказать, я был близок.

Я прошел по берегу вдоль монастырской стены и, не долго думая, пересек косу. С боковой стороны монастыря обнаружилась тропинка. Она вывела меня на улицу, где находились его ворота. На конце ее, прямо напротив монастыря, стояли три дома. Один из них должен был принадлежать в прошлом неким старикам Гридиным, у которых поселились Степан и Аполлония. Сруб на краю улицы им быть не мог — он выглядел новым. С той же бездумностью, которая привела меня сюда, я пошел к соседнему с ним дому. Он был темным и, похоже нежилым. Стоило мне к нему приблизиться, как с соседнего, третьего от края двора раздался лай и оттуда выскочила собака. Еще минута — и я оказался бы в положении Мити Ломанова. Мне ничего не оставалось, как ретироваться.

Я отступал по тропинке к реке от неумолкавшего пса в уверенности, что гридинский дом — это тот, что второй с краю: он имел все признаки. Там «Откровение огня» десять лет держал человек, который не мог разобрать в нем ни буквы.

СТЕПАН

Митя приблизился к зиявшему входу в монастырь и позвал Полкана. Пес выбежал к нему, виляя хвостом. Была уже глубокая ночь, и Посад спал. Спал теперь и разговорчивый чекист. Ломанов достал из мешка завернутое в полотенце сало, которое нашел у Степана, и вынул из кармана нож-финку. Присев на корточки, он развернул полотенце, разрезал кусок на четвертушки и запустил одну из них на монастырскую территорию. Она пролетела метров двадцать и упала во дворе. Полкан бросился за добычей. Митя, захватив остатки сала, последовал за псом. Следующая четвертушка погнала Полкана к стене. Ломанов оставил ему там два последних куска и отправился на другой конец монастыря, к часовне Пантелеймона.

Прежде чем приступить к делу, Митя присел на пень березки Стаса Оболенского и вслушался в звуки. Ночь была ветреная, отовсюду раздавались шорохи. Ни один из них Ломанова не насторожил. Часовня св. Пантелеймона была прямо перед ним. Митя встал с пня и направился к ее алтарю, к которому подступали заросли бузины.

Вычислить нужный куст не составляло труда. Митя присел перед ним и достал из мешка совок. Удачное место выбрал отец Евгений: и хорошо скрыто, и легко найти. Взбодренный легким оборотом дела, Ломанов принялся рыть землю. Через несколько минут он вытащил из ямки сверток в побуревшем холсте.

Приближаясь к месту, где он оставил Полкана, Митя позвал кобеля. Тот не отозвался. Ломанов насторожился. Он сделал несколько шагов вдоль стены и остановился, как вкопанный: собака лежала бездыханная, в крови. В следующее мгновение Митя услышал у себя за спиной движение. Он резко отскочил в сторону и оглянулся. Конечно же, это был Степан. Не сумев остановиться в инерции нападения, чекист потерял равновесие и оступился.

Ломанов увидел в руке Линникова револьвер. Он прыгнул на чекиста и повалил его лицом к земле. Степан сопротивлялся неистово, но Митя знал приемы, а Линников — нет, и одолеть его было минутным делом. Ломанов отобрал у противника револьвер, обыскал его и обнаружил у него в кармане веревку.

— Что тебе не спится, ищейка! Пса-то зачем забил, зверюга? А что веревку взял — молодец.

Степан рычал и дергался. Митя быстро и крепко связал одним концом веревки Степановы руки, другим — ноги, потом стянул узлом перевязь между ними. Когда дело было готово, он забросил подальше револьвер и сказал чекисту едва не дружески:

— Ты ведь, наверное, думал, что я за кладом наведался? Нет в монастыре кладов, дорогой. Я ведь сидел вместе с настоятелем, отцом Евгением, и мне это известно доподлинно. Напрасно ты так возбудился, чекист. Я всего только за сувениром заехал — вот, убедись.

Митя достал из-за пазухи свою находку, развернул холст, и Степан увидел книгу в кожаном переплете.

— Я только это и забираю, больше ничего. — И для полной убедительности Ломанов показал, что ни в одежде, ни в мешке у него ничего больше не припрятано. — Как тебе ни неприятно твое теперешнее положение, Степа, ты уж больше не рыпайся. Какой смысл? Это временное неудобство. Днем тебя найдут и развяжут.

Митя стал опять заворачивать книгу, но передумал — сунул ее в мешок необернутую, а тряпку всунул в рот Линникова.

— Прости, Степа, но только дурак оставил бы тебя с открытой глоткой.