в соцсетях и медиа насилие погружает человека в травму свидетеля, который наблюдает все ужасы происходящего и не может оторваться от экрана смартфона, телевизора или компьютера. Беспомощность при столкновении с этим насилием провоцирует личную беспомощность и часто приводит человека в кабинет психолога с самыми разными запросами. Привычное социальное пространство начинает ощущаться как какое-то «не такое»: разорванное, разъединяющее, отсекающее, поляризующее, погружающее на дно, замораживающее, леденящее, обездвиживающее, безжизненное, опасное, бессловесное или фальшивое и так далее. Различные определения психологической травмы подчеркивают именно эти качества памяти или психики в особом состоянии: разрыв, онемение, эпизодичность и тому подобное.

Трудный эмоциональный опыт, который мы переживаем непосредственно в настоящее время, – например, опыт столкновения с политическим насилием – не артикулируется как травма, этот опыт вообще нелегко отрефлексировать, «одомашнить» [229] в словах. «Травмой» мы называем что-либо всегда ретроспективно, а на ее онтологию в настоящем могут указывать в речи слова и выражения, которые маркируют невыразимое на данный момент. Они указывают на содержание опыта, который может стать травматическим, если он не превратится в связную историю. То, что названо травмой, по сути ею уже не является – это уже история, которая осмыслена как история разрыва жизни на до и после какого-то события.

Современные высказывания в соцсетях полны указателей на потенциальную травму. Студенты моего курса по коллективной травме на кафедре этнологии исторического факультета МГУ несколько лет выполняли семинарское задание по обнаружению признаков или следов травматического мировосприятия, памяти или поведения. Студенты отмечали феномен символического расширения, потери некоторыми понятиями границ, в результате чего эти понятия начинают покрывать собой все большие смысловые территории в попытке «одомашнить» новые зоны потенциально травматического опыта, например опыта столкновения с насилием (переживания или наблюдения), для которых нет еще самостоятельного определения. Вот несколько цитат из студенческих эссе:

В период с 2000 по 2006 гг. понятие «зверство» употребляется в четкой привязке ко времени и пространству. Оно ассоциируется в первую очередь с военными преступлениями немецких солдат в годы Второй мировой войны, с красным террором и чеченскими войнами… «Зверство» имеет также стойкие ассоциации с пытками, пленом и лагерями… После 2010 г. «зверство» начинает расширять свои границы. Оно становится возможным не только в результате войны или военного конфликта, «зверство» начинает вторгаться в реальность читателя. В интернете помимо статей об «исторических зверствах» появляются новости об «обыкновенных зверствах», которые ранее игнорировались или оставались незамеченными… Без «зверства» сегодня не может обойтись ни одно СМИ. Благодаря поиску на сайте информационного агентства «РИА Новости» удалось выяснить, что в 2017 г. в 97 статьях было использовано слово «зверство», в 2016 г. – 139, за 2015 г. – 163. «Зверство» – удобный инструмент для дегуманизации и демонизации объекта («Британский министр заявила, что Россия позволяет Асаду совершать зверства», «Власти Крыма назвали зверством разрушение памятника Ленину в Судаке»), а также своеобразная «неоновая вывеска» для привлечения внимания аудитории («Варианты новогодних елок, которые выдержат домашнее „зверство“», «Зверства на трассе», «Клещи на Кубани зверствуют»).

Абсолютным лидером среди указателей на возможную травму стало слово «ад». Об аде говорят и пишут все и везде. Это объединяющий конструкт. Даже безобидные превосходные степени и определения стали тусклыми. Востребованы не «плохие», «хорошие», «более лучшие», «крутые», а «адски крутые» вещи и события.

Люди стремятся гиперболизировать свою оценку событий, свои переживания – отсюда «адская жара», «адский холод», «адская пробка». Зачем? Чтобы подчеркнуть значимость события и своих переживаний. Все остальные знакомые и привычные слова их только принижают и обесценивают.

Слово «ад» выпало из религиозного контекста и заменило собой «зло». В списке того, что маркировано адом, оказываются аварии, катастрофы, смерти невинных людей, так называемые трэш-новости, действия властей, отход от какой-то нормы, негласного или гласного правила. По сравнению с библейским адом, который несущественен (он не на Земле, он лишь контрастное вещество для выявления рая), ад соцсетей всегда локален и имеет все признаки субъектности:

Это место на Земле, часто конкретное место (тюрьмы Южной Америки, Донецк, Карачаево-Черкесия и т. д.). Ад кто-то создает (боевики, Украина, землетрясения и цунами, русские, туристы). Аду приписываются характеристики конкретной политической системы («советский ад»). Ад утрачивает первоначальное свойство места наказания – это место страдания, но, как правило, незаслуженного страдания. И в ад можно попасть при жизни.

Студенты перефразируют в своих эссе Сартра, не ссылаясь на него: «Другие – это ад». А поскольку ад – всё и везде, то другие – это все. От квир-людей до онкологических больных, заканчивающих жизнь самоубийством без доступного обезболивания, и террористов:

Ад – это мир непризнанных, вызывающих противодействие, практик и символов; это мир совсем Других, не похожих на нас людей, которые пытаются стать такими же, как остальные… Сопротивление этому возможному изменению «нашего» мира выражается с помощью понятия «ад».

Интересно, что, несмотря на «адскую сущность» боевиков, многие неравнодушные читатели посылают их в Ад, дабы те горели в геенне огненной, забывая, что джихадисты были ими же названы инфернальными созданиями.

Таким образом, в то время как в профессиональном (экспертном) дискурсе понятие травмы присутствует достаточно активно, в обыденном обсуждении насилия к этому понятию люди прибегают гораздо реже, маркируя «немыслимое» символическими конструктами. То есть можно сказать, что эксперты говорят о травме, а в других дискурсах эвфемизмами высказывается сама травма.

Эксперты часто «обнаруживают» травму превентивно, говоря, например, о том, как политические события и гражданская активность могут повлиять на душевное благополучие людей. Показательны в этом смысле дискуссии вокруг правил «психогигиены», появившиеся на разных интернет-ресурсах в преддверии несогласованных митингов в поддержку Алексея Навального весной 2021 года. Сразу несколько НКО, сотрудничающих с психологами, опубликовали материалы, посвященные тому, «с какими чувствами мы можем столкнуться накануне митингов и как помочь себе их прожить». Один из заголовков, например, гласил: «Если вы не пошли, это не значит, что вы – трус и предатель». По мнению авторов, для многих людей, опасающихся политического насилия, нормализация их страхов и опасений на языке привычного уже для многих общения в кабинете психотерапевта оказалась очень важна. Другие же услышали в риторике «позаботьтесь о себе» поп-психологические клише: этот язык лишает человека авторства его жизни и агентности, не дает присваивать и переживать важные внутренние, ценностные конфликты, «ощущения беспомощности и бессмысленности, невозможности жить в соответствии со своими ценностями и реализовывать свои принципы».

Одни убеждали, что «выйти на митинг – это право, а не обязанность… Если речь идет об опасении человека за свою безопасность, то это вообще базовое чувство, и нормально опасаться, учитывая, что происходит на улицах и как зачастую ведет себя полиция. Винить себя за это нельзя… Страх – это абсолютно нормально, это биологические реакции, за которые мы не можем нести ответственность». Другие призывали перевести разговор о политическом участии из плоскости