посмотреть на вещи, отказавшись от точки зрения человека, – и в перспективе этой воображаемой Пангеи, экосистемы, живущей масштабами вечности, сам человек оказывается чем-то вроде токсина: пришел, увидел, навредил. В этом подходе есть вдохновляющее – но и пугающее – умаление: как будто человечество постепенно отказывается от амбиций, которые веками двигали историю вперед, и вместо порыва к творческому преображению Вселенной приходит к тому, что бог с ним, с порывом, лишь бы не навредить оказавшемуся рядом камню или растению (учитывая, что мечта о творческом преображении часто заканчивается Освенцимом или Хиросимой, может, действительно лучше подумать о растении). Но это мысль, забежавшая далеко вперед, – о том, как справиться с хамством, грубостью и бытовой агрессией, Бруно Латур ничего не писал. Можно сколько угодно вышучивать людей, произносящих слово «токсичность» по пять раз в минуту или находящих ее признаки на каждом миллиметре (как писал токсичный старикашка Розанов [221], «что пóшло, то и пошлó»), – но если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не следят: назовите это старым проверенным словом «злоба», и станет понятно, что да, злоба отравляет.

Парадокс в том, что борьба с токсичностью по мере повышения градуса становится токсична сама по себе; возможно, единственное пространство, где мы в состоянии вытравливать яды, не создавая новые, – то самое наше внутреннее «я», прячущееся за хрупкими створками. Возвращаясь к толстовству – его основоположник (сам неоднократно признанный в последнее время токсичным типом) как раз считал, что наращивать непроницаемую броню – это не метод («люди закупорены, и это ужасно», писал он однажды в дневнике), стоит, наоборот, открыться миру, отдавать ему себя, стараясь не привносить в него никаких ядов: не трави душу – и не травим будешь.

Но если нужен все-таки более практический совет – как почуете токс, лучше все же бегите со всех ног, жизнь одна, ну их, эти эксперименты.

Травма

Елена Миськова, социокультурный антрополог, психолог

Спросите кого-нибудь, с чем у них ассоциируется слово «травма», и вам, скорее всего, ответят: это когда что-то себе сломаешь или повредишь. При анализе поискового запроса в интернете по слову «травма» на долю физического увечья приходится подавляющее большинство запросов – более 80 %.

Если же разговор продвинулся до второго и третьего рядов смыслов, то в беседе на русском языке в числе лидеров оказывается ассоциация с детско-родительскими отношениями, политическим насилием и его последствиями для нескольких поколений. То есть речь идет о травме уже не телесной, а психологической.

В этом смысле «травма», как любое другое влиятельное понятие, имеющее долгую историю концептуализации, часто используется перформативно – то есть в зависимости от того, кто, когда и с какой целью о ней говорит. В какой-то момент в сообществе созревает норма: становится принято называть тот или иной опыт травмой – и соответствующим образом с ним работать (лечить, преодолевать и т. д.). Перформативное высказывание эксплуатирует власть наименования; всякий раз, называя явление тем или иным понятием, оно закрепляет эту власть. Существует ли «травма», если о ней не говорить? Так, в социальных сетях то и дело разгораются скандалы вокруг сомнительных тезисов, подобных этому: «Дети не получают травму в абьюзивных отношениях со взрослыми, если не сказать им, что это была травма».

Перформативность словоупотребления хорошо видна даже в профессиональных дискуссиях, когда речь заходит о том, когда и где психологи встречаются с травмой в ходе своей работы. Травма – это и тяжелое психологическое состояние, и, например, индульгенция на рискованную, манипулятивную коммуникацию: «Не подходите ко мне близко, не прикасайтесь ко мне – я травмирован!» Парадоксальным образом использование языка «травмы» может вести к строго противоположным результатам. С одной стороны, «травма» может легитимировать чьи-то чувства и страдания. С другой стороны, объяснив «травмой» чью-то фрустрацию от столкновения с насилием, мы можем обесценить [222] чувства человека: «У него/нее травма, поэтому он/она так триггерится и реагирует!»

Как, когда и зачем говорят о травме? Начнем с «кто». В публичном дискурсе о травме высказываются самые разные люди. С одной стороны, среди них немало исследователей – нейрофизиологов, медиков, социологов, психологов и психотерапевтов. С другой стороны, о травме говорят и общественные деятели, публичные фигуры, активисты.

Исследовательская риторика сближает травму физическую и психологическую, медикализирует переживания.

Психологическая травма способна повлиять на все аспекты вашей жизни, в том числе и на физическое здоровье… По словам нейропсихолога Санам Хафиз, ликвидация урона от травмы потребует длительного лечения, так как в таком состоянии нарушаются память, регуляция эмоций и восприятие угроз [223].

Несколько женщин решились рассказать очень правдоподобные истории о насилии, а в ответ мы получили неадекватную реакцию, которая показывает полное непонимание того, как сейчас лечится психологическая травма от пережитого сексуального насилия, – поделилась своим мнением профессор [224].

Риторика публичных фигур организована иначе. Она отсылает прежде всего к детско-родительским отношениям и травмам прошлого. При этом все чаще употребляется понятие «коллективной травмы».

Я практически 30 лет после того, как он ушел из моей жизни, просто не произносила слово «папа». Для меня это была психологическая травма. Потом мне говорили психологи, что я искала этого мужчину в мужьях, – призналась актриса [225].

Беда в том, что последствия столь больших коллективных травм нельзя не то чтобы измерить, а даже сколько-нибудь охватить в сознании… Подобная коллективная травма прорабатывается, врачуется с двух сторон. Во-первых, посредством общественного диалога – через публикации, обсуждение в СМИ, чтение (а также и написание) романов, совместные мемориальные ритуалы. Во-вторых, частным образом, индивидуально – через узнавание своей семейной истории, а значит, прощение и лучшее понимание своих родственников и предков [226].

В 1945 году, когда у него родился третий ребенок, мой папа, дедушка решил, что ребенок в голодное время не по карману, и папу чуть не отдали в детский дом. Вот она – эта цепочка. Для него это была норма. Он не то чтобы жестоко рассуждал. Он считал, что мог разделить ответственность за ребенка с государством. На мой взгляд, это коллективная травма. Это же передается дальше, по поколениям [227].

Если же речь о военных травмах или жертвах насилия, то отмечается снижение способности выстраивать долгосрочные отношения, в том числе и с брендами. Снижается приверженность и лояльность, возрастает тенденция покупать вещи, ориентируясь на их цену, а не лейбл [228].

Таким образом, многое – от отношений с памятью и семейных убеждений до отношений с брендами – маркируется в публичном дискурсе как травма, которая так или иначе связана с опытом насилия.

Политическое насилие – значимая составляющая этого опыта. Часто представленное