У нас в банке лежало долларов семьсот. Я их снял и отвез Бренду на парковку у соседнего Бербанка. Ее встретила женщина, завязала ей глаза и отвезла в какой-то жилой дом. Бренда сказала, что это была просто комната, где стоял стол и ведро. Ей сделали аборт. Затем снова завязали глаза, привезли на парковку, и я забрал ее домой. Мне трудно даже представить, через что ей пришлось пройти.

Вдобавок ко всему, я был настолько зациклен на том, что со мной происходит и куда это меня заведет, что мне и в голову не приходило сесть и поговорить с ней, объяснить, какие физические и психологические перемены я переживал. В конце концов она сама спросила меня, что, черт возьми, происходит. Я ответил: «Я хочу, наконец, стать тем, кем на самом деле всегда себя ощущал». Она посмотрела на меня так, будто видит впервые. Как будто перестала понимать, кто перед ней.

Но я уже не мог свернуть с этого пути. Я ревностно приступил к созданию нового сценического формата, который позволил бы откровенно говорить о своих мыслях и чувствах, обращаясь к аудитории напрямую. Чтобы добиться иронического эффекта, я пересматривал свои убеждения и систему ценностей. Вспоминал, как в детстве мы относились к неудачникам, и заново открывал действенность философии «мы против них», с которой вырос. На улицах в районе Колумбийского университета ощущение «мы против них» никогда не подводило меня, как и потом, в годы службы в авиации, когда я отвергал все, что мне пытались навязать. Но оно почти сошло на нет, когда я окунулся в атмосферу ночных клубов и удушающей телевизионной болтовни. Единственное, что как-то его поддерживало, – это марихуана, помогавшая сохранять внутри некое пространство для игры, откуда мой внутренний бунтарь мог наблюдать за обществом и сопротивляться ему. И теперь мне нужно было перенаправить эту энергию вовне, в реальный мир, заново осмыслить, почему «они» были нашими врагами.

Я придумал, как подать это поинтересней. Главное, рассуждал я, просто говорить правду о том, откуда я такой взялся, как формировался, что подтолкнуло меня к роли шута, как я стал тем, кем стал. В этом было много автобиографического, что отражало новый подход – от первого лица: «А вы тоже замечали?..», «А знаете, что я думаю?..», «А вы помните, как?..».

Я больше не буду браться за темы, которых от меня ждут, и работать над ними по чужой указке. Я стану сам принимать решения. И говорить буду о том, что лично пережил. Только слушая себя, я избавился от фальши и стал тем, кем хотел быть. Что-то в этом роде, видимо, происходило и с теми, кто приходил на мои квартирники. И хотя я снова, как в старые времена, сидел без гроша, когда они смеялись, я был счастлив. Это был вотум доверия за все, через что я прошел. Голос в защиту того, что я чувствовал, а теперь научился не только ощущать, но и осмыслять. Это значило, что я прав. И укрепило мою решимость довести дело до конца.

Появилось и средство – мой новый альбом «FM & AM», идея которого заключалась в том, что существовал старый Джордж Карлин – AM, которым я больше не был, но из которого вырос новый Джордж Карлин – FM. FM-радио представляло у меня андеграунд и контркультуру, а AM – все старомодное и обывательское. Не то чтобы материал на стороне AM был таким уж старомодным и обывательским, наоборот, жалко, если бы такое добро пропало. Просто он давал понимание, каким я когда-то был, и задавал вектор на будущее.

Конечно, я чувствовал, что нужно все объяснить – убедить, что я не просто изменился, но изменился глубоко, по-настоящему. Я знал, что продвинутая часть аудитории воспримет это с подозрением: «Может, он просто поймал фишку и хочет заработать?» (Ходила такая избитая фраза «снять сливки с контркультуры».) Подчеркивая контракт между AM и FM, я говорил тем самым: «Не верите? Слушайте мои тексты – они развеют все сомнения».

Хороший прием у публики – далеко не все, чего я ожидал от этого альбома.

И когда в июне 1971 года подошло время записывать «FM & AM», а вся моя уверенность куда-то испарилась, мне стало не по себе. Дело было в Вашингтоне, округ Колумбия, в клубе «Селлар дор»: я выступал в первом отделении перед The Dillards[178]. Запись велась два вечера подряд, но я был уверен, что у меня ничего не получилось. Меня накрыло уныние, еще бы: столько бороться, жертвовать, рисковать – и профукать идеальную возможность открыто заявить свою позицию.

До утра я бродил по Джорджтауну, утирая слезы. У меня был такой шанс… Передвижная студия звукозаписи уехала и больше не вернется. А альбом выйдет не раньше чем через полгода. Наступали мрачные, невеселые времена.

К тому же путь, который я выбрал, грозил финансовой катастрофой. Тогда, в июне 1971 года, я понятия не имел, к чему это приведет и где я в конечном итоге окажусь. Никаких гарантий от слова совсем.

Но где-то глубоко под землей уже проснулся вулкан.

Я очень люблю слова.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, выйдя из кафе-мороженого «У Маллера» на Бродвее, я заметил на другой стороне улицы, возле университетского гриль-бара, своего приятеля Микки. Он усердно надирал задницу студенту Джулиарда. Пацан выглядел как типичный музыкант с длинными волосами. В 1950 году только они и могли отращивать такие волосы. «Ах ты, патлатая залупа, мудозвон херов!» – не сдерживал себя Микки.

Патлатая залупа, мудозвон херов. Отлично. Я все записал. В другой раз я услышал, как Крис, один мой знакомый, обозвал миссис Колер «швабской пиздой». Швабская пизда. Круто! Я снова записал.

Парня, вернувшегося со службы, я стал расспрашивать, как оно – в армии. «Супер, – ответил он, – если ты готов просыпаться в пять утра, когда над ухом надрывается какой-нибудь отожравшийся громкоротый хуесос». Отожравшийся громкоротый хуесос. Какой в этом ритм! Громкий отожравшийся хуесос – уже не то. Я и это записал. И вскоре у меня набралось с десяток таких записей.

Кто бы сомневался, что моя мать этот список нашла. Последствия были ужасные: она пригрозила мне психиатром. Но через двадцать лет мой список принес свои плоды. В нем оказались все «Семь слов, которые нельзя произносить по телевизору», они же «Семь неприличных слов», наверное, самый известный номер на моем нашумевшем альбоме «Классный шут», который, в свою очередь, стал основой для всех монологов, написанных за последние тридцать лет, о разных способах словоупотребления и злоупотребления словами.

Не пришлось волноваться и насчет альбома «FM & AM». Промелькнули полгода, и он вышел в январе 1972-го. И сразу попал в хиты.

Он быстро стал золотым. Идея «AM против FM», по всей видимости, нашла у людей отклик. В начале 70-х у всех было ощущение, что из жестоких сумбурных 60-х прорастает что-то новое и свободное.

Обложка отражала это ощущение. Не обычный, расчетливо глуповатый юмористический альбом, а серьезный и продуманный. Он доказывал, что пародия – далеко не все, что я умею. Я уже нечто большее, чем был до сих пор: кодировщик слов, свободных от своего буквального смысла и растворяющихся в ночи…