– Поняла, поняла, я не сомневаюсь!

– Ну, для начала… ваши родители не погибли в автокатастрофе. Не разбились в горах.

– Я догадывалась…

– Их убили.

Женя действительно уже понимала из рассказа Расторгуева, что родители погибли не так, как рассказывала ей бабушка. Но одно дело догадываться или даже понимать и совсем другое – знать точно. Поэтому от слов Ерусалимского Женя почувствовала холод в животе, и перед глазами у нее поплыли цветные точки. Она постаралась не показать свою слабость, только сжала руки в кулаки и потребовала:

– Расскажите, как это случилось.

Ерусалимский опустил глаза, снова заворочался в кресле, устраиваясь поудобнее.

Женя внимательно посмотрела на него и внезапно поняла, как он стар, как устал от жизни и как тяжело ему говорить о тех прежних событиях. Он хотел бы избежать этой необходимости, хотел бы продлить заговор молчания, хотел бы оставить прошлое запертым на замок. Но она не могла ему это позволить.

Она должна знать.

И Аркадий Борисович заговорил.

– В тот день… точнее, в ту ночь Шурочка проснулась, как будто разбуженная чьим-то оглушительным криком. Она почувствовала, что что-то произошло, что-то страшное, и до утра не могла заснуть, не находила себе места, ходила по квартире от стены к стене, как зверь в клетке. А утром, едва рассвело, ей позвонила соседка по даче, давняя знакомая, и сказала одно только слово: «Приезжай!»

Но она сказала это с такой интонацией, что Шурочка поняла – случилось действительно страшное, сбылись все ее худшие подозрения. Даже хуже, чем она могла вообразить.

Шурочка помчалась на дачу.

Когда она приехала…

Ерусалимский замолчал, словно заново переживая тот день, словно вернувшись в него.

Женя не торопила старика, она понимала, как трудно ему говорить, понимала, что милосерднее было бы позволить ему замолчать, закрыть дверь в прошлое, – но она не могла на это согласиться, чтобы жить дальше, ей нужно было знать, знать все.

– Весь дом был залит кровью. Муж и жена были убиты, убиты страшно, жестоко. Ясно было, что перед смертью их пытали. А девочка… девочка сидела возле тела матери, вцепившись в ее руку, и тихо поскуливала, как раненый зверек. Из-за этого тела убитых не могли увезти – девочка не отпускала руку матери, ничего не говорила, ни на что не реагировала, только тихонько скулила.

Физически она не пострадала – убийцы то ли пощадили ее, то ли она смогла спрятаться… теперь мы уже никогда не узнаем, что на самом деле произошло.

Женя прикрыла глаза, чтобы не выдать свои чувства.

Она-то знала, как было дело. Перед ее внутренним взором встала картина, которую она увидела во время разговора с Расторгуевым. Несчастный ребенок, спрятавшийся в тайнике под полом, сжавшийся в комок от ужаса… шаги убийц над головой, тяжело скрипящие доски, приглушенные голоса…

Женя заметила, что Ерусалимский говорил о ней в третьем лице. Видимо, он не мог соединить воедино ту тогдашнюю девочку, лишившуюся рассудка от ужаса, и сидящую перед ним взрослую женщину. И Женя была благодарна ему за это. Ей было невыносимо примерить на себя эту страшную роль, проще было отстраниться и слушать о событиях того дня со стороны, как будто они не касаются ее, как будто Аркадий Борисович рассказывает о посторонних, незнакомых ей людях.

– Шурочка каким-то образом смогла отцепить девочку от матери, прижала ее к себе и успокаивала, убаюкивала ее, как грудного ребенка. Да она… вы… фактически и вернулись в раннее детство… – Ерусалимский робко взглянул на Женю, пробуя совместить ее лицо с лицом той девочки, и не смог, снова отвел глаза. Снова перешел на третье лицо.

– Девочка не вынесла того ужаса, свидетелем которого стала. Ее психика надломилась, она замкнулась в себе и не реагировала ни на какие раздражители. Врачи, которым ее показывали, – и психиатры, и неврологи – только качали головами, они произносили страшные слова – кататония, каталепсия – и говорили в один голос, что сделать ничего нельзя, что такое состояние сохранится на долгие годы, а может быть, и навсегда, что девочка никогда уже не вернется в мир нормальных людей. Они предлагали попробовать какие-то таблетки, но заранее предупреждали, что не гарантируют результат и что у этих таблеток могут быть тяжелые побочные эффекты.

Но Шурочка не сдалась.

У нее был какой-то врожденный талант… или умение, которое она от кого-то переняла. Да она мне сама как-то рассказывала, что в детстве у нее была нянька, крестьянка откуда-то с Севера – то ли из-под Вологды, то ли из-под Архангельска. Так вот, эта нянька умела заговаривать не только зубную боль, но и многие серьезные болезни. Как-то на глазах у Шурочки нянька смогла остановить кровь у Шурочкиного двоюродного брата. Он случайно порезался серпом и едва не истек кровью, а нянька что-то пошептала, побормотала – и кровь остановилась… а в другой раз она смогла остановить бешеную собаку – просто пошептала что-то, и собака заскулила, повернулась и убежала…

Ерусалимский быстро взглянул на Женю и извиняющимся тоном проговорил:

– Не думайте, я не ухожу в сторону, это имеет прямое отношение к моему рассказу. Как я понял, Шурочка переняла у няньки умение заговаривать болезни. Но наверняка у нее были и природные способности. Короче, она выгнала всех врачей, осталась с девочкой один на один и стала заговаривать ее безумие.

Это длилось день за днем, месяц за месяцем…

Женя вспомнила. Вспомнила бабушкин голос, который пробивался к ней словно сквозь толщу воды, словно сквозь толстое стекло. Этот голос нащупывал внутри ее больного сознания тот жалкий, едва тлеющий огонек разума, который там еще остался.

Так спасатели вслушиваются в едва слышные звуки, доносящиеся из-под завалов обрушенного взрывом или землетрясением дома, чтобы найти уцелевших, выживших людей. Чтобы пробиться к ним сквозь завалы – и неосторожным движением не нарушить неустойчивое равновесие, не обрушить на живого еще человека многотонную громаду камня.

День за днем, ночь за ночью бабушка нянчила, баюкала ее, пела ей свои бессмысленные, детские песенки…

Женя снова увидела неяркий свет ночника, услышала ласковый бабушкин голос:

«Как у серого кота были красны ворота, а ботиночки на нем словно жар горят огнем… а у Женечки моей ботиночки красивей… а под окнами у ней поет песню соловей…»

Ерусалимский что-то прочел в ее глазах и кивнул, словно соглашаясь с Жениными невысказанными мыслями:

– Да, в итоге она победила безумие, она смогла вернуть девочке – вернуть вам – рассудок. Правда, после этого Женя стала немного инфантильной, ребячливой, словно вернулась в детство… словно стала на несколько лет младше… но это, я считаю, – очень малая плата за возвращенный разум.

Ну да.

Это было в ней еще совсем недавно. Это и сейчас не совсем ушло. Та же Фараонова вечно зудит – и одевается-то она как подросток, и ведет себя соответственно… пора бы повзрослеть… тебе уже не шестнадцать лет…