Когда бы сдерживание работало, оно должно было бы стать великим Уравнителем. Как и в естественном состоянии у Гоббса, имеющий меньше ядерных боеголовок ничуть не уступает тому, у кого их больше, потому что всегда может нанести сопернику «неприемлемые» потери, например, намеренно целясь в города. Кстати, Франция – единственная страна, открыто придерживающаяся доктрины сдерживания «слабым сильного». То есть сдерживание – игра, которую и сейчас можно, и раньше следовало бы вести при минимальном боевом арсенале с каждой стороны.

Некоторые запоздало поняли, что сдерживание могло бы иметь шанс на успех, если отказаться от понятия сдерживающего намерения[222]. Корень зла, бессилия и ужаса заложен в самой идее управления страшной машиной сдерживания со стороны людей, наделенных сознанием и волей. Одного только существования арсеналов с обеих сторон безо всяких угроз или намеков на то, что ими можно воспользоваться, в принципе хватило бы, чтобы братья по насилию сидели смирно. При этом ни перспектива ядерного апокалипсиса, ни определенная форма трансценденции никуда бы не исчезли. Такое сдерживание называют «экзистенциальным». Оно выглядит как крайне опасная игра: взаимное уничтожение превращается в судьбу. Утверждение об эффективности экзистенциального сдерживания равносильно следующему: если опрометчиво не искушать судьбу, остается шанс, что она забудет о нас на какое-то время – долгое, быть может, очень долгое, – но не навсегда. Мы вступили в эпоху отсрочки, как сказал еще Гюнтер Андерс, исходя из философской позиции, полностью противоположной доктрине стратегического мышления.

По теории экзистенциального сдерживания, если ядерное сдерживание в конечном счете и смогло сохранить на какое-то время мир во всем мире, то добилось оно этого, изъяв зло из сферы людей и превратив его в губительную, но не злонамеренную внешнюю силу, которая хоть и готова обрушиться на человечество, однако заключает в себе не больше злобы, чем землетрясение или цунами. Отметим, правда, что природа должна бы позавидовать черной завистью разрушительной силе ядерного оружия. С подобным дамокловым мечом над головами сильные мира сего не могли не вести себя достаточно осторожно, стремясь избежать чудовищной катастрофы и полного уничтожения в термоядерной войне себя самих, одного за другим, а заодно и всего мира.

В заключение я хотел бы вернуться еще раз к этой теории и показать, что парадокс в ее основании – не что иное, как знак священного.

Обратимся снова к двум мотивам, использованным для доказательства бессилия сдерживающего намерения. Во-первых, угроза неубедительна: если бы сдерживание дало сбой, она все равно не была бы приведена в исполнение. Во-вторых, абсолютно эффективное сдерживание парадоксальным образом сводит само себя на нет: тот, кого сдерживают, не имеет возможности убедиться, что сдерживающий угрожает ему всерьез и действительно привел бы угрозу в исполнение в случае удара.

Избежать подобного парадокса можно, только если реальность ядерного апокалипсиса будет словно вписана в будущее подобно неизбежности или судьбе. Именно так рассуждают теоретики экзистенциального сдерживания, используя при этом неожиданные для «рациональных» стратегов выражения. Но если подумать: такая программа, будь она реализована, также опровергла бы сама себя, потому что условие, делающее сдерживание эффективным, противоречит искомой цели – избежать ядерного апокалипсиса.

Чтобы преодолеть парадокс, надо всерьез – серьезнее, чем сам Роберт Макнамара – отнестись к его собственным словам. В «Воспоминаниях» и в документальном фильме «Туман войны» он говорит, что за время холодной войны человечество не один десяток раз оказывалось на грани превращения в радиоактивный пар. Сбой сдерживания? Наоборот: эти вылазки в окрестность черной дыры придали угрозе взаимно гарантированного уничтожения ее сдерживающую силу. «Пронесло» – однако в каком-то смысле спасло нас именно неоднократное заигрывание с апокалипсисом. Апокалиптическую судьбу приближают аварии и непредвиденные инциденты, но авария в отличие от судьбы может не произойти.

Странную фигуру сведения самого себя на нет, или самоопровержения, можно найти в целом ряде парадоксов, названным мною в честь славного Jonas’а – не только немецкого философа XX века Ханса Йонаса, но также его предшественника из VIII века до нашей эры, библейского пророка Ионы. И тот и другой столкнулись с дилеммой, знакомой любому пророку грядущих бедствий: он должен сообщить о приближающейся катастрофе, словно она с неизбежностью вписана в будущее, но все это нужно лишь для того, чтобы катастрофа не произошла. Библейский Иона предпочел бегство – и мы знаем, чего ему это стоило! Тот же парадокс лежит в основе классической фигуры, известной из литературы и философии, – судьи-убийцы. Такой судья «нейтрализует» (убивает) преступников, которым судьбой предначертано совершить преступление, но нейтрализация приводит к тому, что преступление не совершается[223]! Интуитивно ясно, что парадокс возникает, потому что ожидаемого зацикливания между прошлым предвидением и будущим событием на деле не происходит: «Это не будущее, если можно помешать ему осуществиться!»[224] Однако сама идея зацикливания лишена смысла в нашей обычной метафизике, в чем можно убедиться, разобрав метафизическую структуру предупреждения. Когда объявление о надвигающейся катастрофе делается с целью ее избежать, такой анонс не является в строгом смысле слова предвидением: в нем будущее показывается не каким оно будет, а лишь каким оно могло быть, если бы мы не приняли мер. Никакого зацикливания здесь нет: объявленное будущее не должно обязательно совпасть с актуальным, а предсказание не должно обязательно реализоваться, поскольку объявленное или предсказанное «будущее» фактически будущим не является – это возможный мир, который есть и останется неактуальным.

Пророку грядущих бедствий вовсе не довольно метафизики супермаркета, в которой «возможные будущие» выставлены, как товары на выбор покупателя. Пророчество фаталистично: оно показывает грядущие события такими, какими они вписаны в свиток истории, неизменными, неизбежными. Но как при этом предсказать будущее, наступление которого вовсе не желательно, для того чтобы оно не наступило? Таков парадокс Ионы – и у него точно такая же структура, как у парадокса совершенного, сводящего самое себя на нет ядерного сдерживания.

Ключ к разгадке кроется в диалектике судьбы и случая, лежащей в основе экзистенциального сдерживания. Ядерный апокалипсис приходится считать одновременно событием необходимым и невероятным. Насколько эта фигура нова? В ней без труда узнается фигура трагического. Когда Эдип убивает своего отца на роковом перепутье, когда Мерсо в «Постороннем» Камю убивает араба под алжирским солнцем, эти события представляются в сознании и философии средиземноморской цивилизации одновременно и как случайный инцидент, и как роковой исход. Случай и судьба здесь смешиваются.

Авария, намекающая на случайность, противоположна судьбе, отсылающей к неизбежному, но без этой противоположности судьба не может осуществиться. Ученик Деррида сказал бы, что случайный инцидент дополняет судьбу – в том смысле, что является одновременно ее противоположностью и условием ее возможности.

Дело усложняется тем, что речь здесь идет о судьбе крайне нежелательной, которую нужно всеми силами отдалить. Случай – орудие судьбы и в то же время ее отрицание – дает нам такую возможность.

Если мы отвергнем Царство Небесное, то есть не откажемся от насилия полностью, останется выбрать только постоянную и рискованную игру с огнем. Подойдешь слишком близко – превратишься в пепел (принцип экзистенциального сдерживания). Отойдешь слишком далеко – забудешь об опасности (парадокс Ионы). Мы не должны ни верить в судьбу слишком сильно, ни отказываться от этой веры начисто. Иначе говоря, в судьбу нужно верить так, как верят в художественный вымысел.

Диалектика судьбы и случая в принципе позволяет нам держаться на приемлемом расстоянии от черной дыры апокалипсиса. В ней наша судьба, и она нас всех объединяет. Но необходимость случайного инцидента для того, чтобы судьба осуществилась, удерживает нас от нее на достаточном расстоянии.

Эта структура в точности совпадает со структурой изначального священного у Рене Жирара.